Победителю достанется все

В ответ он только скривился в ухмылке, отчего все лицо сразу приобрело полоумное выражение.

— Прекрати кривляться! — прикрикнула она, хотя и знала, что он тут ни при чем. За ухмылкой он пытался спрятать собственную беспомощность, а она сорвала эту маску. Теперь на нее смотрело совершенно опустошенное лицо с тупым, почти идиотским, незрячим взглядом. Рот приоткрыт, спина сгорблена. С неожиданной и какой-то младенческой жадностью, громко сглатывая, он допил какао и вытер рот тыльной стороной руки. Она отвернулась, стараясь не обращать внимания на его громкое сопенье. Хоть бы не заревел, с отвращением подумала она. Но он по-прежнему неподвижно сидел, сонный, понурый и безучастный. Казалось, ничто его не трогает, ничто не доходит до его сознания. Потом он встал, уже на крыльце тихо позвал Бесси и направился вместе с ней куда-то в дюны.

Поначалу она была рада, что от него отделалась, что хоть немного отдохнет от его вялой разболтанности, от его невыносимых привычек. Но потом ярость сменилась страхом. Она допускает непоправимые ошибки. Вечно она кругом виновата. Потому что ее бросают одну, потому что у них с Ульрихом все так нескладно. Ведь почти все ее ошибки неизбежны — не может она угодить всем сразу. Вечно ей приходится лавировать между домочадцами, примирять, исправлять, улаживать, и иногда она чувствует, как под воздействием этих центробежных сил распадается ее индивидуальность, хотя внешне она почти всегда невозмутима, словно она и впрямь хранительница семейного очага, как привыкли считать остальные.

Разве такой хотела она быть? Но у нее нет другой роли, значит, надо играть эту.

Она чувствует, как напряглось и сжалось все внутри. Почему Ульриха никогда нет рядом, когда он ей нужен? Вот сейчас — почему он оставил ее одну? Или он хочет ее наказать? Она все больше склоняется к мысли, что так оно и есть. Впрочем, приговор ей вынесен еще с рождения. Она знает, что некрасива, непривлекательна, что ей недостает изюминки и от этого она всегда заранее в проигрыше и потому скованна. Иногда, поймав на себе неприязненный взгляд Ульриха, она чувствует, как он напрягается всем телом при одном только ее приближении, ей кажется, будто вся она стянута путами стыда и не смеет к нему прикоснуться. Кончиками пальцев она ощущает напряжение его мышц, словно он закован в незримый панцирь. Это оцепенение не всегда ее преследует, но зачастую именно в те минуты, когда ее сильнее всего к нему влечет. Ее чувства замерзают на лету, встретив его холодную неприязнь. Он ускользает от нее — и не замечает, как не замечает и самого себя. И ей остается только уверять его, что она всегда будет с ним, что он может на нее положиться. Для него, наверное, это пустые слова. Она прямо видит, как в мыслях он ставит ее в один ряд с нелюбимым сыном и надоедливым тестем, выстраивает в шеренгу своих разочарований.

А ведь он совершенно ее не знает. Не знает, как сильно она его любит, какое пламя способен в ней зажечь, даже сейчас, да что там — сейчас, пожалуй, как никогда раньше.

Господи, как же ей нехорошо, и опять эта жажда. Ей не нравится эта минеральная вода. У нее затхлый привкус, но ничего другого все равно нет. Как же здесь душно, сил нет. И мухи за занавесками жужжат как безумные. В голове пусто, и кровь стучит, и кажется, будто затылок у нее тонкий и хрупкий, а она вот-вот упадет и ударится головой об угол стола.

Она снова вышла на улицу, на яркий солнечный свет, и почти бегом устремилась к дороге за перелеском, откуда должна появиться его машина. Дойдя до опушки, она остановилась, оглянулась на дом. Не хотелось идти до самой дороги, а потом, так никого и не встретив, плестись обратно. Но если нужно, она дойдет и до пляжа и будет искать его там.

Да, она будет искать его. Чутье подсказывало ей, что, идя ему навстречу, она заставляет его вернуться.

Она опять остановилась. Вдали послышался шум мотора. Но это было далеко, на шоссе, и шум удалялся. Однако сквозь этот затихающий гул прорезался другой, все более отчетливый. У нее застучало сердце. Она круто повернулась, словно застигнутая на месте преступления. Рокот мотора, который теперь казался ей знакомым, явственно приближался, сейчас он был где-то возле загона для лошадей, а вот умолк, нырнув за холм, начинавшийся сразу за перелеском. Она ускорила шаг. Почему-то ее потянуло к дому, будто там, возле дома, она будет в безопасности. Но она не побежит. Нет, она должна быть совершенно спокойной, когда он ее увидит. Вот он уже въехал в лесок, сейчас он ее заметит. Он, конечно, знает, что она его услышала. Только не оборачиваться. Он не должен видеть ее лица. Он ведь запросто может меня сбить, мелькнуло у нее в голове, нажал на газ, и все. Теперь он уже совсем близко, сигналит. Она сошла на обочину, он медленно поехал рядом, на ходу открывая окно. Это его улыбающееся лицо, его голос:

— Эй, ты что, гуляешь?

— Как видишь.

— Тебя подвезти?

— Нет-нет, сама дойду.

Он кивнул, подъехал к дому, аккуратно поставил машину. Потом вышел ей навстречу.

— Извини, пришлось задержаться.

Она не остановилась, он пошел рядом.

— Случилось что-нибудь?

— Это как посмотреть, — ответил он, входя следом за ней в дом.

Легкий сквознячок, пробежавший по комнатам, когда она открыла дверь, взбудоражил мух, и они зажужжали с новой силой. Он этого не заметил, он вообще ничего вокруг не замечал. Он был поглощен своими мыслями.

— Мюнхенцы платить не хотят, — сообщил он. — Я уже второй вексель пролонгировал. Это больше ста тысяч.

Называя цифру, он сосредоточенно глядел себе под ноги. Сто тысяч, сто тысяч, лихорадочно повторяла она про себя, не зная, как сказать ему, что она с ним и хочет помочь. Но он уже оторвал взгляд от пола и сказал:

— Придется ехать, надо это уладить.

— Я так и думала.

Слова эти были эхом его собственной фразы, сегодня утром или когда-то раньше он произнес то же самое. Но он и этого не заметил, как не слышал надоедливого жужжания мух, не видел испуга в ее лице.

— Думаю, ничего страшного. Но съездить надо.

Она давно уже все поняла, она ведь все знала заранее. Приговор должен быть приведен в исполнение, кара неотвратима. Ей оставалось только покориться.

— Хорошо, давай укладывать чемодан.

— К чему такая спешка? — успокоил он. — Я еще весь день здесь пробуду и на вечерний праздник останусь. Ночью поеду.

Нежно, а может, лишь в знак примирения, он обнял ее за плечи, и в тот же миг затравленные чувства всколыхнулись в ней бурной ответной волной, готовые затопить его приливом новой надежды. Но все было тщетно — она не смогла.

Откуда-то из серого месива пришла волна, невесомая и бесплотная, легко приподняла его, протащила и мягко бросила на песчаный берег.

Как будто я не сплю, как будто взаправду, как будто мне это снится...

И снова это наваждение: шустрые серые лужицы сливаются друг с другом, стягиваются в темный звездообразный узор, в центре которого их засасывает жадный беззвучный зев, он заглатывает их вместе с мокрым зыбучим песком в свою ненасытную воронку.

Такого же не бывает, думал он, и тем не менее вот оно, работает, прекрасно работает и без меня, хотя мне немного жутко...

Потом, без всякого перехода, словно от легкого толчка, пробежавшего по нервам, Ульрих Фогтман проснулся. Три часа. Он знает, что сейчас три, чувство времени никогда его не подводило. Он лег в двенадцать, чтобы три часа поспать, значит, сейчас ровно три. Он совсем не устал, и сна ни в одном глазу; лежа на спине, он чувствовал во всем теле колющие токи возбуждения, которое, как ему теперь казалось, не оставляло его и во время настороженного, чуткого сна и мгновенно исчезнет, едва он встанет и начнет двигаться. Он еще полежал, прислушиваясь к себе. Только глаза закрывать нельзя, иначе навалится усталость, неодолимая, липкая усталость...

Сейчас, сейчас встаю, подумал он, сжал кулаки, пошевелил пальцами ног, слегка потянулся всем телом. Да, он проснулся.

— Уже пора? — услышал он голос Элизабет.