Победителю достанется все

Может, позвонить еще раз, объяснить, что дело не терпит? Ведь такая возможность выпадает раз в жизни. У Лотара, правда, нюх на такие вещи, но вдруг он еще ничего не понял? Хотя нет, пожалуй, не стоит. Первый час, Лотар, наверное, уже спит. А вот сам он ни за что не заснет. Надо бы свежим воздухом подышать. Или напиться. В мини-баре есть виски и пиво, но оставаться в номере неохота. Тут как в тюрьме, а ему еще столько ждать, нет, он тут не выдержит. Слишком он возбужден, слишком ему не по себе. Даже чек на такую большую сумму и то как-то беспокоит. Да здесь ли он? Надо проверить. Он сунул чек в бумажник, в потайное отделение, да, вот он. «54 347 м.» и прописью — «пятьдесят четыре тысячи триста сорок семь марок», а ниже размашистая подпись Урбана и печать фирмы. Обычно такие суммы разбивают на несколько чеков, но Урбан предпочел красивый жест. Подумать только: клочок бумаги — а какие таит в себе возможности! Сколько людей убивали из-за куда меньшей суммы, сколько людей с куда меньших денег начинали строить свое счастье. У себя в кабинете он вряд ли стал бы об этом размышлять, но здесь, в гостиничном номере, все видится иначе. Эта бумажка, которую он разглядывает при свете дешевой люстры, столько всего сулит в будущем. Он задумчиво поднес ее к губам и поцеловал. Холодная, гладкая, почти неосязаемая, она, казалось, вот-вот растает в темноте, ибо на какой-то миг он зажмурился.

Он сунул чек обратно в потайное отделение, и тут на глаза ему попалась фотокарточка: темноволосая молодая женщина в купальнике на фоне спокойной глади южной бухты. Йованка, какой она была двадцать три года назад. Он давно уже о ней не вспоминал. Если Йованка вообще жива, она, конечно, давно уже не та, что женщина на фото, чье тело столь обольстительно и нежно купается в игре света и тени. В некотором смысле она ведь лучшее, что было у него в жизни, и когда он женился на Элизабет, она еще долго тревожила его воображение, словно грозный и манящий призрак, но постепенно все это умерло.

Да? Разве? Почему же так забилось сердце? Неужели эта картинка, этот запечатленный миг давно минувших времен все еще струит свое таинственное излучение, которое он прежде всегда ощущал, стоило ему склониться над снимком? Но нет, это уже другое — всего лишь отзвук воспоминаний, оживший фантом.

В последний раз он видел ее, когда она, голая, в дремотном забытьи, лежала на кухонном столе. Для нее это был конец, для него это было начало. Лживыми посулами он вынудил Йованку согласиться. Чтобы удержать его, она убила в себе ребенка.

Нет, он дважды виделся с нею и после. Объяснил ей, что считает продолжение их отношений бессмысленным, что им надо расстаться. От тех встреч сохранились лишь смутные, тягостные воспоминания: ее лицо, вначале растерянное, а потом, что было всего хуже, окаменелое. Теперь ей, должно быть, сорок пять, и она безвозвратно затерялась в другой жизни. Да и зачем бы ему искать ее?

Новый день встретил его ослепительной синевой неба, бездонную высь которого лишь кое-где прочеркнули нежные стрелки перистых облаков. Быть может, они предвещали фен или какой-нибудь другой ветер с альпийских вершин, но дышалось легко, он чувствовал во всем теле приятную легкость и потребность двигаться. Заснул он с трудом, зато спал, судя по всему, сладко и крепко и проснулся от какого-то счастливого сна, тотчас же забытого, но все еще тихо отзывавшегося в каждом движении, когда он последним из постояльцев заканчивал свой завтрак, удивляясь искристой белизне утреннего света, пролившегося на скатерть. Все предметы на столе, казалось, вбирали в себя эту белизну, чтобы, каждый на свой лад, переполниться ею и потом излучать. В этом полнозвучии утра все виделось каким-то более весомым и отчетливым. Белый кубик сахара, извлеченный из обертки, поразил его своим почти сакральным совершенством, а фаянсовая чашка с трещинкой в глазури приятно тяжелила руку, словно воплощение твердой и счастливой уверенности.

Чуть позже, когда он неторопливо шагал по Людвигштрассе к площади Одеонс-плац, мимо гордых охряных фасадов, выставлявших напоказ столичный лоск, чистоту, ясность и изысканность своих очертаний, на него вдруг снова нахлынуло то упоительное ощущение восторга, что разбудило его утром. С удивлением созерцал он мир вокруг себя, такой просторный и до невероятия телесный, и ощущал свою слитность с этим миром, а в следующий миг словно испытал вновь сладостный толчок пробуждения, будто все это приснилось ему во второй раз. Прислушиваясь на ходу к замиранию этого толчка, вместе с которым, однако, не исчезло пьянящее чувство легкости, он сказал себе, что все это и вправду почти как сон, и счастье по-прежнему жило в нем ощущением удивительной и благодатной ясности, пронизывая каждое биение пульса и окрыляя его шаги.

Первым делом он зашел в мюнхенское отделение своего банка и предъявил чек. Потом послонялся по оживленным улицам и площадям в центре города, останавливаясь перед витринами антиквариатов и ювелирных магазинов, художественных и модных салонов — он покупал глазами. Вся эта красовавшаяся за стеклами роскошь — инкрустированные столики, шкафчики в стиле барокко, тяжелые серебряные канделябры, редкостный фарфор, старинный хрусталь и драгоценности на подушечках черного бархата — возбуждала его не потому, что он непременно хотел приобрести все эти вещи, а самой своей доступностью, причастностью к иной, высшей жизни, которую вели другие, те, кто добился своего, избранные счастливцы, баловни судьбы, к коим вскоре будет принадлежать и он.

К полудню он возвращался в гостиницу с большим полиэтиленовым пакетом, неся в нем свой старый костюм. В модном салоне мужской одежды он купил себе легкий итальянский блейзер, светлые брюки и после примерки решил не снимать. Хотел немного привыкнуть к обновкам, прежде чем появится в них вечером у Катрин.

Как и было условлено, он позвонил Лотару, который тотчас же снял трубку.

— Я одно хочу от тебя услышать, — сказал он. — Ты едешь?

— Так и быть, эксплуататор. В порядке исключения.

Лотару удалось выкроить три-четыре дня, он приезжал ночным поездом. Еще утром, после завтрака, Фогтман наудачу заказал ему номер, а заодно продлил и свой.

— Я тебе действительно ужасно благодарен, — сказал он. — Вот кончим дело — и устроим в Мюнхене ночной загул.

— Да уж не сомневайся, — буркнул Лотар.

Сегодня все шло как по-писаному. Но то были только маленькие бурунчики удачи в кильватере огромного корабля счастья, который повстречался ему вчера.

В предвечерний час, когда солнце уже окрасило свои лучи теплым золотистым отливом, он неспешно бродил по Английскому парку. Он купил газету, намереваясь почитать на скамейке в парке, но, когда нашел подходящее место, уже забыл о ней и, пребывая в приятной и бездумной рассеянности, просто смотрел на сочную зелень пышных крон и ровных лужаек, на которых, куда ни глянь, мельтешили люди: кто играл в мяч, кто прогуливал собаку. Тут ему вспомнилось, что надо бы позвонить в контору: они ведь с Элизабет условились. Впрочем, в случае чего ей и так дадут его гостиничный телефон Мысль о предстоящем свидании с Катрин почему-то тяготила его. Слишком уж она взбалмошная, слишком от нее устаешь. Пожалуй, куда лучше провести этот вечер одному. В кино бы сходил. Но она ждет, и он не пойдет на попятный, за ним такого не водится.

Он встал, сунул нечитаную газету в урну и направился к колоннаде ротонды, возвышавшейся на холме. Там расположилась группа молодых парней, они курили, тянули пиво из бутылок, один бренчал на гитаре. Фогтман стал в стороне, они за ним наблюдали. Когда он собрался уходить, от группы отделился широкоплечий верзила и заступил ему дорогу.

— Минуточку, босс. Можно вас на два слова?

— Что такое? — раздраженно спросил Фогтман.

— О, мне так неловко, так неловко, — начал верзила, всем своим видом показывая, что буквально сгорает от стыда, не решаясь высказать свою просьбу. Парни, для которых он и разыгрывал этот спектакль, дружно рассмеялись. Фогтман оглянулся. Кроме него и парней на холме пока что никого не было. Но кругом столько людей, кто-нибудь наверняка подойдет.