Победителю достанется все

— Дорогой господин Фогтман, разумеется, мне нетрудно погасить оба векселя. Я просил о пролонгации только потому, что подвернулись новые, благоприятные возможности и обидно их упускать. Вы ведь знаете, мы открыли новый филиал в Линце. Одновременно мы значительно расширили наши магазины в Фюрте, Ингольштадте и Розенхайме. В будущем все это, несомненно, пойдет вам же на пользу. Ведь мы открываем для вас весь южнонемецкий, а вскоре, возможно, и австрийский рынок.

— Значит, вы в состоянии погасить просроченный вексель? — снова спросил Фогтман.

— Разумеется, — ответил Урбан, — разумеется. Но меня сейчас больше интересует другое: насколько прочны наши связи? Впрочем, не хотите ли послушать господина Кирхмайра, нашего главного закупщика? Он обрисует вам положение дел.

Урбан вызвал Кирхмайра, невзрачного человека в пиджаке спортивного покроя, который приветливо поздоровался с Фогтманом и крепко пожал ему руку. Кирхмайр выложил на стол весьма отрадные цифры. Они свидетельствовали о резком увеличении оборота за последний квартал, что подтверждалось и банковскими сводками двухнедельной давности. Фогтман все больше терялся и как бы раздваивался — столь разное впечатление производили на него оба собеседника. Кирхмайр, похоже, человек надежный, а вот Урбан оставался для него загадкой. Однако в делах между ними было полное единодушие. Урбан настолько доверял своему подчиненному, что на какое-то время, пока тот говорил, даже вышел из кабинета.

Действительно ли Кирхмайр занервничал и как-то сбился с мысли, едва Урбан оставил их с глазу на глаз, или Фогтману только почудилось? Может, стоит воспользоваться моментом? Но едва он собрался напрямик спросить у Кирхмайра, что тот ему посоветует, как вернулся Урбан и, улыбаясь своей зловещей улыбкой, спросил:

— Ну, что скажете?

— Что ж, все это весьма заманчиво, — вынужден был признать Фогтман, — но надо бы еще подумать.

— Разумеется, — сказал Урбан.

Видно, это было одно из его любимых словечек. Вероятно, оно соответствовало его представлению о вальяжных манерах преуспевающего дельца, за которыми он что-то прятал. Только вот что? Все еще улыбаясь, Урбан проводил его до двери, потом через приемную, даже вышел с ним в коридор и пригласил на ужин. Около восьми он обещал заехать за Фогтманом в гостиницу.

Лежа на спине, Фогтман смотрел в потолок, изучая остатки орнамента, — над окном белая лепнина слегка пожелтела. В тарелке дешевого коричневатого плафона из прессованного стекла, свисавшей из венчика гипсовых листьев посреди потолка, чернели грязные комочки — видимо, засохшие прошлогодние мухи. Этажом выше кто-то пустил воду в ванну. Далекий звук плещущей воды нагонял сон, и Фогтман сразу ощутил усталость: ночь за рулем не прошла бесследно. Невольно он закрыл глаза, отдаваясь безоблачному парению, мягкой, укачивающей дреме. Шум воды, заполняя все вокруг, перерастал в ритмичный, низкий гул. В гаснущих глубинах сознания шевельнулась мысль, что спать нельзя, что надо поставить будильник, потом навалилась вязкая чернота. Но вскоре он проснулся. Шум наверху утих. Теперь он чувствовал себя иначе, каким-то подавленным, разбитым, и с острой жалостью к себе, понимая всю несбыточность этого желания, мечтал о помощи и толковом совете.

Так как же быть? Он все еще склонялся к тому, что первым делом надо взыскать долг, неважно, как Урбан к этому отнесется. Так он по крайней мере выяснит, платежеспособна ли фирма или, наоборот, нужно срочно думать о том, как остановить дальнейшие поставки. Впрочем, прекращение поставок так ударит по нему самому, что этого надо избежать любой ценой. Вероятно, Урбан это понимает и потому так уверен в себе. Он ведь прозрачно намекнул: мы открываем вам южнонемецкий и австрийский рынки. Кто способен сказать такое, в состоянии сделать и обратное: Урбан может его до этих рынков и не допустить. А это, поскольку он уже перестроил все производство в расчете на новые масштабы, едва ли не равносильно катастрофе. Половину товаров он еще как-то сбудет с рук, но куда денет остальное?

Придется увольнять людей, выпрашивать в банке новые кредиты, а значит, отдать себя на милость Патберга, владельца всей семейной недвижимости, под которую эти кредиты только и можно получить.

Чем больше он думал, тем яснее понимал: путь к отступлению практически отрезан. Его загнали в нору, и нора, очевидно, сужается. Назад пути нет, остается одно — пробиваться вперед, к другому, дальнему выходу, а уж там, наверху, он сам будет диктовать другим свои условия. Но он не знал, далеко или близко этот выход, ибо впереди были темнота и неизвестность.

Тяжело приподнявшись, он сел, потом выудил из-под кровати свою обувь, дорогие ортопедические ботинки, удобные, но, к сожалению, весьма неуклюжие на вид. Он вообще не любил ботинки на шнурках, но элегантные туфли-мокасины ему носить нельзя. Он нагнулся завязать шнурки и тут снова вспомнил, что хотел позвонить сестрам-двойняшкам, Катрин и Дорис, двум — как же они себя называли? — «самостоятельным незамужним женщинам», тем более что живут они здесь же, в Швабинге, в одном из дорогих многоквартирных домов под названием «Лисья нора». Лотар, познакомивший его с ними, впервые встретил их на конгрессе юрисконсультов по налогообложению, где обе работали переводчицами, видимо, как считал Лотар, с целью подцепить богатых кавалеров. Обе являли собой тип элегантной светской дамы. С такой где угодно не стыдно показаться. Но хотя обе были чрезвычайно эффектны, помнил он их крайне смутно и с трудом отличал одну от другой. Обе стройные, со вкусом одеты, благоухали дорогими духами, обе пепельные блондинки с роскошными прическами, которые они друг другу укладывали. Обе проучились несколько семестров в художественной академии, но бросили, не из-за того, как они объяснили, что разочаровались в искусстве, а из-за «патлатых джинсовых пролетариев», которые все там заполонили и алюминиевыми ложками хлебали в столовке жуткую бурду, столь же неудобоваримую, как и каша в их мозгах. Как они уверяли, их там форменным образом травили, точно евреев или негров. Это была самая настоящая расовая ненависть, агрессивная и неприкрытая, и ни один из молодых людей, ни один из этих трусов не взял их под защиту. Их беда в том, что они — райские птицы, женщины, рожденные для роскоши, знающие толк в красоте. В наши дни такого не прощают.

Эту историю они рассказали ему во всех подробностях, когда он в первый раз пригласил их в ресторан. Они наперебой развлекали его беседой, и, слушая их, он вполне допускал, что они способны вызвать ненависть и даже стремятся к этому. Всей своей повадкой они показывали, что хотят выделиться. Пусть каждый видит: они не чета всем прочим. Их уверенные манеры, самовлюбленный тон, светский лоск поначалу запутали и его. Он казался себе увальнем, не умеющим элегантно распорядиться картой вин и меню, сбить спесь с надменно-безупречного метрдотеля, а главное, легко поддержать беседу. Он вспомнил их аффектированную речь, преувеличенную выразительность интонаций, театральные, почти истерические голоса, наигранную живость, с какой они перебивали друг друга, смеялись, изображали наивное изумление или иронию, снова и снова ошарашивая его наскоками безудержного флирта. Под этим натиском он сперва растерялся и даже сник. Но понемногу пришел в себя, стал находить их болтовню забавной и понял, что все это просто спектакль, в котором ему отведена роль статиста. Это была инсценировка беседы в исполнении слаженного дуэта, где за непринужденностью импровизации нетрудно было угадать отрепетированную заученность множества аналогичных сценок, разыгранных для других мужчин.

Он только одного не мог понять: как пойдут события дальше? С кем они спят и на каких условиях? Как бы выяснить, чем с ними расплачиваться — деньгами ила подарками? А может, они занимаются этим просто так, ради собственного удовольствия, из спортивного интереса? Или в надежде подцепить богатого, пожилого мужа, который заменит утраченного отца? Об этом они тоже ему рассказали: родители много лет назад разошлись, отец живет с другой женщиной, их ровесницей, тогда как «бедная, брошенная мама», одинокая и беспомощная, целиком на их попечении. В следующий раз, когда он, пригласив Катрин в ресторан, заехал за ней домой, его представили матери, и он опешил от изумления: откуда у этой рыхлой, бесцветной и неуклюжей особы такие стройные, гибкие, экстравагантные дочери?