Победителю достанется все

Впрочем, пожалуй, это был и не испуг, потому что он сразу успокоился. Это было обреченное ожидание. Знакомое и ненавистное чувство. Он помнит его с детства, так бывало с ним в интернате, когда он не мог, например, решить задачку. Дрожь внезапно отпускала его, и он вдруг отчетливо осознавал: больше он ничего не сможет, остается только ждать. Потом, с годами, он понял, что унаследовал эту черту от матери, а та в свою очередь унаследовала ее от своих родителей, и так из поколения в поколение. И все поколения до него воспринимали это чувство как добродетель смирения и скромности, послушания и терпения, и только он, он первый догадался, что это вовсе не добродетель, а оковы. И с той поры пытается освободиться. Ты справишься! — твердил он себе, едва только прежнее чувство бессилия начинало подкатывать к горлу, и, вероятно, все, что он сделал в жизни, было лишь нескончаемым самоутверждением наперекор этому бессилию, которое он еще ребенком привык видеть в глазах матери, которое — только с примесью страха, недоумения и немой тоски — читает во взгляде Элизабет, но которого нет, напрочь нет в глазах дочерей Ютты, так что иной раз ему кажется, будто они совсем ему чужие и, даже хуже того, что у них нет души. Да, у них нет души, с изумлением подумал он.

Душа — это значит страх, скованность, подчинение; и главное отличие высших слоев именно в том, что у них нет души. Вот жена Хартвиха, директора банка, — наглядный пример; та самая Ина Хартвих, что шикарно проводит время, катаясь на лошадях и яхтах, играя в теннис, но притом умудряется еще и быть председательницей комитета помощи странам третьего мира, поощрять молодые таланты, открывать всевозможные благотворительные мероприятия и напропалую крутить романы, хотя последнее, скорее всего, только сплетни. Он никогда не осмеливался подступиться к таким женщинам, даже представить себе не может, как они ведут себя наедине с мужчиной. Так же по-деловому, или им ведомы страсти, а может, они прикидываются? Тут ему просто отказывало воображение, и это тоже оковы прошлого. Пока ты не отваживаешься поднять глаза на жену господина, ты все еще жалкий раб. Нет-нет, Ина Хартвих вовсе его не интересует. Она вообще для него все равно что переодетый мужчина. Зато в Мюнхене Лотар познакомил его с сестрами-двойняшками, красивыми, элегантными, и они вчетвером ходили ужинать. Вот им он позвонит. С одной из них он не отказался бы переспать. С которой из двух — он еще толком не знает, там видно будет. А может, если он правильно понял их намеки, они и обе не прочь. «Мы друг к дружке не ревнуем, — так они сказали. — И влюбляемся все время в одного мужчину». Правда, мужчина должен быть пожилой и непременно при деньгах. Теперь, когда он часто будет наезжать е Мюнхен, это можно устроить, если, конечно, овчинка стоит выделки.

Все пойдет прахом — вдруг, без всякой связи, пронеслось у него в голове. Нет, это всего лишь страх, нельзя ему поддаваться. Его надо прогнать, стряхнуть с себя. Главное — уверенность, сознание собственной силы. Тогда он будет хозяином положения.

Внезапно, словно он столкнулся со стаей в узком туннеле, его захлестнула лавина крыльев и перьев, — тормозя и с трудом выравнивая машину на вираже, он видел все новые и новые волны вспархивающих птиц и все новые их скопления впереди, на автостраде. Они взлетали почти из-под колес и тут же пропадали из виду — но медленно, нехотя, точно в трансе, из которого невероятно трудно вырваться. Он все сбавлял и сбавлял скорость, пока вместе с нарастающей злобой в нем не вспыхнула мысль, что из-за этих глупых птиц, из-за их ленивой, тупой неподвижности, а быть может, из-за их враждебного сговора против него, против его машины, он, чего доброго, совсем остановится, и тогда — поначалу нерешительно, а затем изо всех сил — он вдавил в пол педаль акселератора, и машина ринулась вперед сквозь мягкие серые сумерки, которые в тот же миг разорвал треск крыльев и птичий гам, и он, казалось, собственным телом ощутил подскоки колес по мягким птичьим тушкам, которые мгновенно превращались в кровавое месиво из мяса, внутренностей, перьев, перемолотых костей, и эта каша, налипая на протекторы шин, оставляла на сером асфальте долгий мокрый след. Он видел этот след, тянувшийся за ним, как роковое наследство, как непристойный двойной шлейф, испускаемый им самим, постыдный и неотвязный шлейф дурной славы, от которого он изо всех сил, увеличивая и увеличивая скорость, пытался оторваться, пока не понял вдруг, а вернее, пока какое-то шестое чувство не подсказало ему, что он теряет контроль над машиной и не справится с первым же поворотом. Сейчас его занесет на скользких, заляпанных кровью покрышках, он врежется во что-нибудь и перевернется, — от одной этой мысли его парализовал внезапный испуг, он будто наяву увидел, как стремительно вырастает, летя прямо на него, то ли дерево, то ли столб, то ли стена, и весь съежился в ожидании страшного удара и наваливающейся черноты, — и только стряхнув с себя это тягучее, навязчивое, кошмарное наваждение, он сбавил скорость, прижал машину к обочине и остановился.

Едва он вышел из машины, его обступила тишина и удивительный, бездыханный покой, в котором словно еще угасали недавние взмахи бесшумных птичьих крыл. Казалось, воздух напоен тихим струением, в нем медленно перемешиваются потоки мельчайших, почти незримых частиц, явность которых ощущалась только в этой чуть заметной дрожи. Не только воздух, но и все предметы были пронизаны этим бестелесным движением. Они то уплотнялись, то как бы растекались, контуры их равномерно и зыбко подрагивали, и только туг он понял, что эта таинственная пульсация, заполнившая собою весь мир, подчиняется частому ритму его дыхания. Понемногу он успокоился, и все стало на свои места. Неверными руками он достал сигарету, закурил, потом обошел машину. В решетке радиатора застрял ошметок пера. Он выдернул его, отшвырнул в сторону и, усевшись за руль, тронулся.

Во второй половине дня, вернувшись после деловой встречи в свой отель в Швабинге, Фогтман снял пиджак, сбросил ботинки и улегся на кровать: надо было подумать. Разговор прошел до того гладко и безмятежно, что он теперь едва ли не стыдился своего поспешного приезда, и тем не менее на душе у него спокойнее не стало. Он не мог отделаться от чувства, что ему показали только сляпанный на скорую руку фасад, в то же время придраться было совершенно не к чему, и в конце концов он сказал себе, что, видимо, все дело в личной неприязни, которую вызвал у него управляющий фирмы, — вероятно, именно эта неприязнь и была причиной его недоверия.

Урбан оказался плотным, приземистым человеком с черными как смоль, зализанными назад волосами, гладко облегавшими массивный череп. Слушая собеседника, он вдруг ни с того ни с сего, осклабившись, раздвигал углы рта в странной улыбке, которая сообщала его неподвижному лицу выражение дикого, почти людоедского восторга. Фогтмана он приветствовал с преувеличенным и шумным радушием, обдав его терпким запахом то ли туалетной воды, то ли мужских духов, которых он, судя по всему, не жалел. Дольше необходимого задержав его руку в своей и величая «милейшим господином Фогтманом», он усадил гостя в кресло и повел разговор так, будто считает его приезд в Мюнхен случайной оказией, визитом вежливости, нанесенным по пути, в промежутке между другими более серьезными делами, как бы между прочим. Поскольку Фогтман не знал, как о нем доложили, пришлось принять этот легковесный тон, и, когда они перешли к делу, «к нашим взаимным дружеским интересам», как выразился Урбан, он уже не сумел привнести в беседу ту серьезность и настоятельность, на которые рассчитывал. Выходило, будто причин для беспокойства вовсе нет. Обороты супермаркетов росли с каждым месяцем, так что скоро дела у них пойдут совсем блестяще.

— И тем не менее я встревожен, господин Урбан, — возразил Фогтман. — Вы ведь не погасили два последних векселя. Это около ста тысяч. Для вас, быть может, это пустяк, а для меня деньги немалые. Как прикажете это понимать?

Урбан помолчал, одаривая его застывшей, наклеенной улыбкой, потом снизошел до ответа: