Снег на Рождество

— Странно, — пробормотал Корнюха и хмыкнул. Потоптался на месте. Пожал плечами. Наконец после минутного молчания сказал: — По этому адресу проживает парень из-под Ряжска, он спрятался от докторов.

— Как это спрятался? — удивился я.

— А так вот, — спокойно произнес Корнюха. — Если бы вы не залечивали, он бы не прятался.

Произнеся это, Корнюха с грустью посмотрел в небо. Его волосы, покрытые снежинками, походили на серебристую фольгу, мохнатые брови на вату, а глаза с белыми ресницами на блестящие янтарики, ну точь-в-точь что в ушах у Нинки Копыловой.

Вдруг рядом что-то зашуршало, потом затарахтело. Я оглянулся. С двумя лопатами за пояском, с ломом в правой руке и с тремя пустыми ведрами, связанными друг с другом алюминиевой проволокой, предстал перед нами сельповский грузчик. Воткнув в снег лом, потом лопаты, он пал перед Корнюхой на колени.

— Ради Бога, Корнюха, не умирай, — выпалил он.

— В чем дело? — спросил его удивленный Корнюха и, приподняв, поставил на ноги.

— У меня дело к тебе есть, — засопел грузчик.

— Какое дело?

Грузчик, отряхнувшись от снега, начал объяснять:

— Баба Клара решила на днях завести парник. А для парника, сам знаешь, нужен чернозем. Я думал, думал и додумал, что в этой самой балочке и есть нужный бабе Кларе чернозем.

— Ишь ты, — улыбнувшись, произнес Корнюха и, строго посмотрев на грузчика, спросил: — Скажи, и за сколько ты с ней договорился?

Грузчик думал, думал, а потом ответил, как всегда отвечал:

— Бескорыстно.

Корнюха засмеялся.

— Ну уж нет. Ради Бога, не смеши. Скажи честно, сколько ты с нее взял?

— По-божески.

— А как это по-божески?

— А это значит, что она будет мне должна… — и грузчик прошептал ему на ухо, — десять бутылок снежного кваса…

Корнюха от удивления даже присвистнул.

— Ну ты, брат, и дерешь, — и он тут же, по-видимому, приняв предложение грузчика, выбрал лопату покрепче и поплевал на руки. — Хорошо, я тебе помогу, но смотри, как бы она тебя не наколола, снежной воды не подсунула…

— Нет-нет, — затараторил радостно грузчик, довольный тем, что Корнюха согласился ему помочь. — Я теперь каждую бутылку, которую она мне будет давать, буду проверять.

— Ну ладно, — произнес Корнюха и, сняв полушубок, закатал рукава. А грузчик, чтобы не простыть, полушубок снимать не стал, он снял лишь с головы платок.

— Никита, а для чего бабе Кларе цветы? — спросил я.

— Как для чего? — буркнул грузчик. — Сам ведь знаешь и спрашиваешь…

Корнюха начал копать снег. Грузчик сел рядом. Потом, привстав и взяв пустое ведро, он попытался спуститься в яму, но Корнюха шикнул на него:

— Погоди… Рано еще…

И вскоре он исчез в яме. Лишь его торопливое пыхтение доносилось из нее да огромные куски снега то и дело вылетали через равные промежутки времени.

Дав грузчику флакон валерьяновых капель, я стал подниматься из балочки. С Корнюхой прощаться не стал, подумал: зачем отвлекать, человек трудится и пусть себе трудится. Но не успел я сделать и шага, как Корнюха, точно суслик, выпрыгнув из ямы, крикнул:

— Доктор, а ты что, уходишь?..

— Да, — ответил я с грустью. Если честно сказать, мне почему-то жаль было расставаться с ним. — Не волнуйся, я скоро вернусь, — сказал я ему, чтоб хоть как-нибудь успокоить и его и себя.

— Скорее возвращайся, я буду ждать тебя! — крикнул он и тут же исчез в яме.

Я вновь продолжал шагать на вызов. Мела метель. И снег кружился и спереди, и сзади, и над головой. Я протягивал вперед руки, и они упирались в какую-то таинственную шершавость. Перед глазами то и дело возникают снежные полосы, белые и серые.

Вдруг снежная пурга раздвинулась, и появилась солнечная прорезь, в которой я вижу красные, розовые и кремовые пятна — это цветы бабы Клары.

— Спасибо вам, баба Клара, — говорят ей больные за бумажные цветы. И потом, низко поклонившись бабе Кларе, они шли по улице, с улыбкой посматривая на бесплатные цветочки.

В руках у больных бумажные цветы, а со стороны кажется, что это не цветы, а маленькие красные огоньки. На белом пушистом снегу они очень красиво алеют. Никифоров, пристально смотря на них в свое затуманенное окно, с удивлением отмечал: «Надо же, опять в Касьяновке чудеса. Вместо снега на улицы падают малиновые ягоды. Мало того, они так кружатся, словно Бог их помешивает с неба ложечкой…»

Наконец я добрался до 43-го километра. Пересек первую просеку и вышел на вторую. Здесь тихо, метель не кружит, да и ветер потеплее. Шагая, всматриваюсь в номера домов.

Открыв калитку, осматриваю двор. Ведра, банки, деревянные ящики заполнены снегом. Даже старый дырявый кузов от саней и тот со снегом.

Я постучал в окно. Дверь отворилась, и, к моему большому удивлению, вышел Никифоров в форменном костюме работника юстиции.

— А, доктор! — радостно воскликнул он и, подав мне руку, с улыбкой добавил: — Это я тебя вызвал.

Я заволновался. Если сам Никифоров заболел, то мне теперь за опоздание влетит.

— Что с вами? — деликатно спросил я его.

— Да не я болен, а он болен, — буркнул Никифоров, но, однако, и записная книжка, и карандаш в его левой руке все равно меня настораживали.

Когда мы зашли в ярко освещенную комнату, он очень вежливо, с поклоном, представил меня парню в льняной рубахе, с желтыми пятнами под глазами.

Увидев меня, парень улыбнулся. Видно, Никифоров ему что-то напел про меня.

— Доктор, познакомься, Лукашов Витька из-под Ряжска.

Быстро сняв платок, я протянул Виктору руку.

— Вить, а за снег ты не беспокойся, он тает, — доложил Никифоров, пощупав пальцами снег в металлическом корыте, которое стояло на плите.

— Слава Богу, — произнес Виктор и, вздохнув, несколько раз погладил себя по бледному лицу. — Слава Богу. — Мне показалось, что он думает сейчас о чем-то другом, а «слава Богу» сказал просто так, машинально.

— Наш снежок, касьяновский, предрождественский, — прошептал Никифоров, усаживаясь у печи. Я, сняв валенки, присел рядом — хотелось быстрее согреться.

— Доктор, а доктор! — окликнул меня Никифоров. — А ведь я тебя вызвал не лечить, я вызвал тебя, чтобы ты один анамнез выслушал, так сказать, историю болезни. И конечно, чтобы не только человека, но и муху, прослушав эту историю, не смог бы обидеть. Ведь не мне тебя учить. — Никифоров, вздохнув и откашлявшись, продолжал: — Страшнее всего, когда врач равнодушен к страданиям больного, капризен, честолюбив, самолюбив. Э-э, да что мне, сынок, тебе лекцию читать. Ты вот лучше послушай парня, и тогда все сам поймешь. Разве кого так оскорбят, как нашего брата больного? И разве его хоть кто понял до конца или хотя бы выслушал? Нет, увы, горька его судьба. Так что усаживайся, доктор, поскорее. И слушай. Вот тебе урок да зарок, чтобы хоть ты так больше не делал. — И Никифоров тут же приказал Виктору: — Вить, начинай.

Я понимал, что Никифоров только что произнесенным своим высказыванием пытался усилить ситуацию. Ведь он критикан еще тот. Выявление недостатков было целью его жизни. И если бороться с ними он порой не умел, зато находить находил. И такое находил! «Что-то и в этой предстоящей истории должно быть…» — подумал я и приготовился слушать.

— Неудобно как-то… — почесав коротко стриженный затылок, произнес Виктор.

— Ничего неудобного нет, — буркнул Никифоров и добавил: — Тебе говорят, начинай, значит, начинай.

— Э, да как же неприятно мне все это вспоминать, — с грустью произнес Виктор.

— Ну уж нет, Вить, раз мы доктора в такую пургу вызвали, то извини, надо… — и Никифоров, поудобнее приладив на колене записную книжку, добавил: — Ты, главное, не трусь. Мы люди свои. Так что можешь говорить все как есть. А еще запомни, только я тебе и помогу, я их за тебя так разнесу, что они год будут валяться в ногах. — Произнеся это, Никифоров указал на лацкан пиджака, где висел прокурорский значок довоенного образца. — А вот это, Вить, ты видишь?

— Вижу…

— Ну так вот запомни. Это, брат, не шутка.