Победителю достанется все

О чем говорить с Кристофом? Как начать? Он давно уже не был с сыном наедине, оба инстинктивно этого избегали, и теперь трудно наверстать упущенное. Былой компанейский тон, принятый между ними несколько лет назад, когда они еще играли в футбол и когда он, правда без особого успеха, обучал мальчишку боксу, чтобы тот умел постоять за себя, — теперь это безвозвратно утрачено.

Он ждал. Закурил сигарету. Вообще-то приятно тут посидеть, созерцая приветливый пустынный ландшафт. Только ведь и после пляжа будет достаточно времени, чтобы вдоволь насладиться этой картиной. Теперь же надо поскорей убираться отсюда. А Кристоф все не показывается. Ничего, он подождет, пусть это и потребует выдержки. Он будет терпелив и ничем не выкажет своего раздражения. Ведь если он не сдержится — значит, сам будет во всем виноват. А ему нужно поговорить с Кристофом спокойно, легко, нужно доказать сыну, что он умеет так разговаривать и что причина их разлада вовсе не в нем. Честное слово, он попытается. Фогтман положил ногу на ногу; сигарета догорала, он ждал. Бросил окурок на каменные плиты и растер каблуком. На террасу вышла Элизабет, лицо у нее было испуганное. Он сразу понял, что она сейчас будет его успокаивать.

— Ну, где же он?

— Не сердись, пожалуйста, — сказала она. — Он не хочет вставать. — Поскольку он не отвечал и в первый момент даже не знал, что ответить, она поспешно добавила:— Говорит, не выспался, устал. Я не могла долго его уговаривать, боялась папу разбудить.

Он молча встал и направился к машине, решив как можно скорее уехать. Но столь же непроизвольно, как поднялся со стула, остановился и сказал:

— Так я и думал. — И лишь после этого, словно в ответ на пощечину, с язвительной улыбкой отчеканил: — И ты, конечно же, обещала, что потом сама отвезешь его на пляж.

Она не стала этого отрицать.

По дороге на пляж он долго не мог успокоиться. Но потом, сидя в гостиничном ресторане за завтраком, вдруг понял, что ему хорошо одному. Им овладело необъяснимое веселье, будто он, сам того не ведая, совершил какой-то важный шаг. Он не мог бы точно сказать, в каком направлении сделан этот шаг, но ему сразу стало легче, ибо гнет скованности, гнет ожиданий, который он ощущал на себе все эти дни в окружении своих близких, больше не тяготил его. На несколько часов он предоставлен самому себе, и никто ему не помешает. Вот этот завтрак — яйца всмятку, ветчина, гренки с маслом, кофе, мед — все это только для него. И он насладится этой трапезой в полном одиночестве. Как хорошо, что ни с кем не надо говорить, никого не надо слушать! Да и не вышло бы ничего из этой затеи, кроме смущенных недомолвок. Куда лучше вгрызаться в хрустящий хлеб и глотать горький, обжигающий кофе. Чувствовать, как все внутри наполняется сытым теплом, и никого, никого к себе не подпускать.

О Кристофе он думал теперь спокойно и словно издалека, как о постороннем. Он последний раз предложит Элизабет отдать парня в интернат, это, судя по всему, единственная возможность сделать из него человека. Если же она опять будет возражать, он махнет на все рукой. Со временем сама увидит, куда все катится. А ему надоело слушать, что он, мол, сам рос в интернате и должен помнить, как он там страдал. Так это когда было, бог ты мой! Смешно сравнивать ту богадельню, тот голодный зверинец, куда тетка сбагрила его после смерти матери — да еще во время войны, когда ему только-только десять исполнилось, — с нынешними превосходными, привилегированными заведениями, любое из которых они могут выбрать для Кристофа, препоручив его заботам опытнейших педагогов! Да что объяснять — только слова попусту тратить. Ее это и не интересует вовсе. Она и знать не хочет о том, как ему там жилось, ей лишь бы подыскать еще один довод, чтобы удержать Кристофа дома, под своим крылышком.

По мне — так ради бога. Ведь он не я, подумал Фогтман. Вот и не надо об этом забывать, так куда спокойней.

После завтрака он рассеянно брел по пляжу; группа рабочих подбирала и складывала в огромную кучу все, что способно гореть, — для сегодняшнего костра по случаю солнцеворота. Некоторое время он наблюдал за ними, вслушиваясь в их датский говор. Потом, дав одному из них прикурить, бесцельно двинулся дальше. Минут через десять, когда пляж остался позади, он разулся, снял носки и, засучив брюки, побрел дальше вдоль кромки прибоя. Здесь никто не убирал, и весь берег был усеян намытыми приливом ракушками с темно-бурыми клочьями водорослей, с застрявшими в них красноватыми скорлупками и клешнями дохлых крабов. Тучки мелких мух поднимались в воздух, когда он ворошил палкой водоросли или пытался откопать торчащую из песка капроновую веревку. Тут и там в крохотных заливах и озерцах, распустив свои прозрачные мантии, плавали маленькие голубые медузы, другие пятнами клейкой слизи высыхали на песке. Стаи вспугнутых чаек с недовольным криком поднимались в воздух и, дав ему пройти, снова садились на песок. Потом вдруг откуда-то из дюн появился голый мужчина и зашагал к морю. Пути их пересеклись, и они обменялись церемонным «God dag»[1] .

Было почти безветренно. Отогнанное отливом море искристо мерцало на солнце, мерно и ласково обдавая его ноги тихими пенистыми всплесками. Он долго смотрел на бескрайнюю водную гладь, и у него даже слегка закружилась голова. Он все брел и брел вперед, завороженный тихим шелестом волн, купаясь в потоках тепла, струившихся с безоблачного неба.

— Я же хотел позвонить, — пробормотал он вслух.

Да, давно пора. Утренняя почта в бюро уже просмотрена и разобрана. Все бумаги, которые могли представлять интерес, уже разложены у него на столе. Но он и не думал поворачивать, все шел и шел вперед, словно убегая от кого-то. Сперва он побудет наедине с собой. Постепенно на эту мысль наползла другая, все более отчетливая: пусть это дело как следует дозреет.

То есть как? Какое дело? Почему дозреет? Что за чушь в голову лезет?

Он остановился как вкопанный и оглянулся. Вокруг не было ни души, только пустынные километры песчаного побережья, и в тот же миг в нем вспыхнуло и тут же погасло предчувствие: что-то случилось.

Что-то случилось, подумала Элизабет. Она отложила книгу, в которую вот уже минут пять смотрела по инерции, не понимая прочитанного, и встала — сколько можно сидеть без дела. Было четверть первого, солнце на террасе палило вовсю. Ульриха уже часа четыре нет, хотя он прекрасно знает, что она тут одна и ждет его.

Неужели он все еще злится из-за Кристофа? Или что-то случилось в фирме и он до сих пор висит на телефоне, улаживая неприятности? А вдруг они требуют, чтобы он приехал? Или он сам срочно решил ехать? Что бы она ни предположила — все было против нее. Ничего хорошего его отсутствие не предвещало. Оно таило в себе угрозу. Еще час назад она сама была в ярости. Теперь ярость обернулась страхом. Страх комком сжался где-то в желудке и почти парализовал ее. Ей было нехорошо.

Надо мне самой уйти, думала она. Можно подняться в дюны или посидеть в теньке где-нибудь в сосновой роще. Пусть поищет ее, когда вернется. Может, тогда и поймет, каково ей сейчас.

Но нет, слишком жарко, и совсем нет сил. Да и не станет он ее искать. Лучше бы пойти в дом и выпить чего-нибудь прохладительного. Нельзя все время торчать на террасе и глазеть на дорогу. Этого он ни в коем случае не должен увидеть.

Вот уже два часа она одна. Отец, все еще разобиженный и чужой, как и было условлено, уехал с Юттой и Андреасом во фьорд, а Кристоф куда-то убежал с собакой, и она не знает куда. Она его упрекнула, что он не захотел утром вставать, и он тут же замкнулся. Вообще-то она не хотела ничего говорить, но, увидев, как он с заспанным лицом хлебает овсянку, запивая каждую ложку глотком какао, почему-то не сдержалась. Она с испугом поняла, что он ей противен, и, вдруг повысив голос, с нескрываемым и горьким раздражением стала его распекать: только из-за своей расхлябанности и лени он не поехал с отцом на пляж, хотя отец специально его ждал.

— Даже этого ты не можешь, — сказала она. — Того, что должен уметь всякий школьник. Встать вовремя.