Евгеника

Было заметно, что он поменялся; он стремился додать ей то, в чём отказывал раньше, договорить, о чём прежде упорно молчал, и трогать её лицо до тех пор, пока подушечки пальцев не немели, и он переставал чувствовать её тёплые щёки, а она избегала излишней заботы и краснела под его опекой.

Когда он начал рисовать её, ей хотелось признаться, что это будет последняя картина, но не хватало духу, ведь его руки так умело скользили кистью по холсту, а глаз зорко ловил её черты. Оставалось лежать на кровати, разглядывать уродливые кричащие стены и хранить молчание.

В полдень они оба утомились и отправились в кафе, которое он посещал, зазывая некогда неоперившуюся птичку в свои силки. Сквозь сладкий запах круассанов струился подзабытый укор, оставленный за столиком у окна соблазнённой студенткой, и Елисей его тотчас почувствовал, сев на знакомое место. Это был стол с двойным дном: сверху – покрытое лаком дерево, а внутри – проклятья, что твердила сквозь слёзы брошенная девушка, и вина, дожидавшаяся появления совести негодяя, который пользовался только несбыточным наклонением: его «нет» обозначало «никогда», а «да» подразумевало «возможно». Вероятно, он был бы другим, верным с первого раза, бережливым с первого прикосновения, но уж так он был приучен – видеть во всём лишь средство. Если бы он не узнал пленяющий вкус предательства, гранатовым соком стекавший по тонкой девичьей шее, то, может, и не пристрастился бы рвать руками сочные плоды и выплёвывать жёлтые косточки.

Порой люди совершают ошибки, и им необходимо простить себя, чтобы жить дальше, пустить на ветер обиду на своё бессилие или неразумность. Елисей же всегда жил дальше, перешагивая через обстоятельства, и сейчас Майя возвращала его к тому, что происходило раньше, чтобы он смог понять и извиниться перед обиженными хотя бы мысленно. Но он по-прежнему безропотно прощал себя, болью в скулах осознавая, что люди не меняются: если им было предписано топтать невыросшую траву, то воссоздавать растаявшие снежинки им не суждено.

Он неловко сидел за столом, видел в отражении её зрачков и студентку, и посредственную художницу, и Марту, и ещё много кого и всё понимал, но извиниться не мог, и от чувства собственной ничтожности ему становилось тошно и грустно. Он всегда считал, что, читая книги и познавая женщин, он пишет собственную пьесу не для постановки, которая будет сохранена лишь в его памяти и проиграется столько раз, сколько потребует его самолюбие. Он мешал женские образы и чужие слёзы со своей голубой кровью; получалась замысловатая палитра, и долгие годы ему жилось легко и беззаботно с сердцем цвета какаду.

И вот явилась непрошенная Мэри, сомнительная личность, и выпустила всех попугаев на свободу.

Он любил её, но её безупречная доброта заставляла его морщиться и сжимать кулаки, намереваясь однажды добавить бодлеровский цветок в букет её добродетелей.

Ход работы над Клеопатрой заметно замедлился, так как она каждый раз придумывала предлог, чтобы приостановить позирование и заняться чем-то другим. Он не мог отказать и повиновался с радостью, учитывая, что её выдумки всегда были хороши.

«Не торопи, не торопи,» – говорила она, с жаром расстегивая его рубашку, и он не понимал, что она имеет в виду картину. Руки непринуждённо скользили по телу, как остро заточенные коньки по гладкому льду, заворачивая в закоулки и тупики. А после того, как их счастье вырывалось наружу, они, как в старые добрые времена, лежали с переплетёнными пальцами и не желали никогда их расплетать.

Она больше не рассказывала про города, в которых её не было, но где всё равно хранилась частичка её души, зато он доставал с полки каждый раз новую безделушку, показывал на карте, где её родина, и вспоминал всё, что видел там: башни, ратуши, дворцовые площади, чем пахла сохранившаяся с осени скукоженная листва и сколько стаканов грога отделяло его от забвения.

– А цветы? Какие цветы там были? – она перебивала его всегда этим вопросом.

Не видел он никаких цветов, везде была зима. Она разочарованно опускала глаза и продолжала слушать.

– Я искал тебя в Уффици.

– Я тоже, но не нашла.

Он прижал её к себе, убедившись, что ему не казалось тогда, что его преследует её тень, дышащая в спину на шаг позади, и что та жгучая пустота, отскакивающая от стенок настоящего, мгновенным эхом доказывала, что расстояние исчезло само по себе как понятие, и стал говорить про своё гениальное открытие. Но с ней оно казалось ничтожным, и ни единого намёка на гордость собой в голосе не было. Будто это была чья-то древняя летопись, которую он просто переписал слово в слово, даже не изменив символы по новым правилам. Оно превратилось в пошлую банальность (хотя иными банальности и не бывают), которую мог придумать любой семилетний мальчишка, в затертую до дыр виниловую пластинку, играющую во дворе новостроек шестидесятых и увлекающую плясать под свои барабаны ноги молодых ухажёров, ухлёстывающих за пёстрыми атеистическими юбками, надетыми в честь Ильина дня, в подпевания «Хэй-хой», до оскомины приевшимися наваждениями, не вылетающими из памяти.

– Восьмая нота? – задумалась она. – Не понимаю.

Он нетерпеливо вскочил и повторил на столе рисунок, что до сих пор красовался во флорентийской гостинице. Условная клавиатура получилась лучше, чем в первый раз, и он принялся играть концерт № 1.

Она сидела тихо и вслушивалась в мелодию; к кульминации он разволновался и громко засчитал, а потом стал отмерять ритм стуком ноги.

– Чувствуешь? – оглядывался он на неё и ещё чётче размахивался пальцами по столешнице.

Она кусала губы и не решалась произнести вслух то, что витало в воздухе и кричало собственной очевидностью.

– Дай я попробую, – она подошла и движением руки отстранила его от импровизированного рояля. – Считай.

Он считал, но с рахманиновской прелюдией цифры не смешивались, он нервничал и сбивался.

– Наверное, его музыка – исключение из моих правил, попробуй другое.

Она заиграла Шостаковича, но эффект был тот же. Весь вечер они музицировали, слушали друг друга, но и в Прокофьеве, Скрябине и даже Берковиче не оказалось того, открытием чего гордился Елисей.

К полночи он устало сел на кровать и закрыл руками голову, в которой перемешались стили и эпохи, в беспорядке проигрывались обрывки тем и его голос, громкий и уверенный, твердил от одного до восьми.

– Не понимаю, – он смотрел в её глаза и искал ответ, ошибся он, или же так много исключений из одного нашедшегося правила.

Она сидела рядом и гладила его коленку; он должен был сам понять, что его воображение создало, что хотело создать, и разум подстраивался, штукатурными слоями замазывал неровности и синими нитками сшивал углы, где расходилось.

Он отказывался признать правду, его самолюбие билось в мучительном огне и требовало убить её, самозванку, разрушившую основания для его существования. В голове уже рисовались эпические картины мирового смеха над ним, как миллионы ртов одновременно раскроются, чтобы выплеснуть ядовитую смесь из воздуха и гортанных звуков, а потом выросшие у них ноги затопчут его в дорожной пыли.

Но она сидела по-прежнему рядом и была готова отдать собственную жизнь за него, если кто-то посмеет злобно ткнуть в его сторону пальцем. Он обнял её лицо и приблизил её губы к своим, чтобы передать то, что рвалось изнутри, рвало его мозг, и она с готовностью ждала принять это.

– Восьмая нота всё равно «до».

Корабли его гордыни были сожжены последним словом, и он догнал вылетевшее «до» уже у неё во рту, закрыв навсегда поцелуем очевидность в её теле.

Очередная правда прижилась в ней, переплетшись с остальными истинами, которые то тут то там находили убежище в её теле, которое было столь необычайно прекрасным, что он в который раз не выдержал и продолжил писать её портрет. Он зажёг свечи, и в их спокойном мерцании её кожа переливалась тёплыми тонами. Он упивался каждой линией и складочкой, изгибы влекли покорять Апеннины и Карпаты, и, воздвигая на вершинах флаги непобедимых стран, возвращаться и посвящать своё неповторимое восхождение её тонким гладким лодыжкам.