Евгеника

Он облизывался, и чернота простыней облекала небосвод, нависший над квадратом его комнаты.

– А ведь я не исчезну бесследно, – как-то заговорила она шепотом. – Когда мне еще не было пяти, мать сказала, что после меня останется еще одна душа, как бы ни закончилась моя жизненная трагикомедия. Она повторит мою жизнь с точностью до наоборот, и будет рассеивать все проклятья, что дамокловыми мечами висят над головами страждущих. Но мать, видимо, ошиблась, ведь мы так и не сотворили наше продолжение. – Майя терла кистью голую коленку и смотрела, как кожа краснеет. – Наверное, я жалею только об этом… Расскажи мне про Мальмё, – попросила она, сменив тему.

В его памяти тут же возник образ баронессы, танцующей на могиле умершего мужа; во время пляски из неё вылетали монеты с изображением алтаря мира, и кружилась она до тех пор, пока не засыпала себя ими до головы. И только когда лица танцующей не стало видно, до Елисея дошло, что ранее он ни разу и словом не обмолвился про Мальмё и Майя не должна была знать про то, что он когда-то бывал в Швеции. Удивлённо наморщенный лоб повернулся к ней, и по значительному молчанию она поняла, что рассказа не будет.

– Знаешь, мне не забыть Чешски Крумлов, – перевёл он тему, ненавидя себя за то, что несмотря на миллионы клятв, данных самому себе, он продолжает так или иначе врать ей. Очередное позорное клеймо исчезло, как только он представил, как ей бы было больно узнать, что было на самом деле, и с уверенностью, что это ложь во спасение, он переключился на Чехию.

И он стал говорить, активно жестикулируя, иногда смеясь; она не слушала, но и не перебивала. Их диалоги в последнее время стали бедны и скупы на эмоции, поэтому она наблюдала за его речью и наслаждалась тембром голоса. Ему было известно, что нескончаемый поток этих рассуждений нисколько не трогает Майю, но не мог остановиться: их молчание перестало быть золотом, впивалось волчьими клыками в перепонки, и он избегал слушать её тишину, потому что она заставляла его сожалеть о том, сколько сердец до сих пор кровоточило от его предательств. Он мог бы коллекционировать их заспиртованными, уставить стеллажи запылившимися банками и приходить изредка любоваться своими трофеями, тихо бьющимися за стеклянными стенками сосудов.

– Достань мне книгу. Я не дочитала «Комедию ошибок», – она указала рукой на полку, где дожидался толстый том.

Он послушно подал книгу и ушёл готовить кофе, оставив её в одиночестве листать выцветшие страницы. Сидя за столом с кружкой чёрного кофе, он поймал себя на мысли, что картина, которую он писал последние месяцы стала его наваждением, что он постоянно размышлял над её продолжением и как никогда старался одухотворить нарисованный образ. Раньше композиция оживала сама и диктовала свои правила, позировала, крутилась и демонстрировала себя с разных сторон, позволяя выбирать из сотен своих достоинств наилучшее. А теперь он накладывал по три-четыре слоя, переправлял, изменял палитру, смешивал в разных пропорциях, но статичность крепко держалась за лён, что выводило его из себя, всегда и во всём стремящегося к совершенству. С последним глотком он пообещал себе сломить упорство божественной субстанции и вдохнуть в картину жизнь, чего бы то ему ни стоило.

На следующий день он протёр кисти и последний раз выдавил масло. Он осторожно провёл пальцем по подсохшему холсту, чтобы подушечками прочувствовать объёмность красных простыней и удостовериться, что в них сохранилось тепло её тела. А потом, почувствовав холод, стал наносить мазок за мазком, размашисто водя рукой и вглядываясь в полученных оттенок. Из-за мольберта раздавались то довольные ухмылки, то раздраженное скрежетание зубов, пугавшее свиристелей за окном, взлетавших каждый раз всей стаей разом, заслышав неприятный звук.

Он продолжал писать.

Это было творение, на которое он потратил больше всего времени, и, несмотря на старания Майи оттянуть финал, последний штрих был положен к осени. Он попросил её снова лечь на те же простыни, что и в начале, и так же небрежно убрать руку за голову, чтобы сравнить Майю на кровати и умирающую Клеопатру на холсте.

Она легла, а он взглянул на обеих и обомлел. Лицо побелело, и седина слегка покрыла инеем виски: перед ним была Клеопатра на картине и умирающая Майя на чёрных простынях. Он подбежал к ней и схватил за руки.

– Когда это произошло? Почему я не заметил? – он тряс её, оставляя на похудевшем, почти невидимом теле синяки.

Она растерянно улыбалась и пыталась освободиться от его объятий.

– Я хотела сказать, но у меня не получалось.

Он был слеп уже давно, ещё на море она стала чахнуть. А он тогда шлёпал босыми ногами по песку и прятал ладонью от солнца глаза, разглядывая парусники вдалеке. Они дрейфовали где-то там, на искрящейся линии горизонта, и ему хотелось быть среди них, так же распластаться на волнах и покачиваться, послушно предоставив себя ветру. И стоя рядом на берегу, рука об руку, Майя и Елисей даже не подозревали, насколько далеки друг от друга.

Он не понимал. Он плакал, а она лишь гладила его волосы и шептала «Цават танэм». Но боль его жила своей жизнью и теперь стала им самим, а он – её материальным повторением.

Она должна была жить вечно, она, давшая ему столько поводов для раздумий, столько наслаждения и тихого умиротворения, что места для страданий не оставалось. И теперь он тоже жалел, что у них не будет продолжения, и в мире больше не появятся её глаза и розовые губы.

Майе изо дня в день становилось хуже, и начало зимы она встретила в постели, не имея сил, чтобы подняться. Елисей приглашал из Австрии лучших врачей, но они лишь поправляли позолоченные очки, вверяли её судьбу в руки Божии и выписывали рецепты, а потом присылали длинные счета. К рождеству он не отходил от неё ни на шаг, не смыкая глаз и не ведая сна, а она просыпалась всё реже и реже. Он хотел исцелить её своими подпорченными признаниями, что давно скапливались у него на дёснах, но они были настолько тяжелы и невыносимы ему самому, что он одним плевком освободился от них, и стал искать другую панацею.

Он поил её травами и растирал эфирные мази по коже, на которой на глазах меркли искорки, что совсем недавно переливались тропическим загаром. Он её терял и не знал, как сохранить; попытки собрать остатки жизни с поверхности её тела заканчивались тем, что она с болезненным стоном переворачивалась на левый бок и сквозь закрытые полупрозрачные веки видела, как за окном кружится равнодушная метель, облепляя прохожим ресницы и брови.

Новый год пришёл с пушистым белым снегом, запорошившим всё вокруг, и, когда колокол собора Святого Вита позвал, оглушив весь мир погребальным звоном, слышимым лишь ей, она ушла, оставив его рыдать у смятой постели.

Он потерял её, и время перестало течь, как когда-то куда-то текло. Всё чаще в размышлениях он стал упоминать слово «раньше», избегая топорного «теперь». Он лежал на той самой кровати и чувствовал на губах привкус черешни, который появлялся всегда от поцелуев женщин её рода. Он видел, что на потолке растёт осиное гнездо, и взял палку, чтобы сбить его. Но, замахнувшись, он обнаружил, что это вовсе не гнездо, а чёрная воронка, сквозь которую в небо улетучивается смысл его жизни. Его и самого высасывало неведомой силой из их общего дома, он собрал картины, что рисовал с ней, и отправился в дом на берегу моря.

Уже на полпути он забеспокоился: а вдруг кто-то увидит её портреты и влюбится? Вдруг эта новая любовь будет не такая, как его? Вдруг она будет слабее и не сможет окутать оранжевыми волнами её бесподобные черты, что навсегда останутся прекрасно молодыми?

Не то ревность, не то гнев стал разрастаться в его мыслях, и он подозрительно смотрел на окружающих, ища в них того, кто первый посягнёт на её красоту.

«Нет,» – твёрдо решил он в итоге и, не заходя в дом, разжёг костёр на берегу.

Когда затрещала в огне первая рама, в воздухе разлился щемящий аромат сперва свежих персиков, а потом домашнего абрикосового варенья. Каждая картина пахла по-особенному, отдавая в последние минуты существования свою неповторимую гамму запахов, от которых у Елисея кружилась готова и останавливалось дыхание. Дрожащими руками он подкладывал в костёр одно полотно за другим, и его нюх ловил налету шлейф частичек души, что хранились в густоте красок. Ирисы, лилия, сирень – всё перемешалось и ждало последней ноты – картины, что он держал в руках и не мог отпустить. Она на ней была так свежа и юна, так красива и так жива. Он обнимал засохшее масло и сквозь рубашку чувствовал, как бьётся её сердце.