Евгеника

Марка знала, каково это, всю жизнь любить одного человека, знала, какой это тяжкий груз, и поэтому не хотела подобного испытания для Майи. И она советовала ей забыть ушедшего мужчину, бросить прошлое тут, на берегу чужого моря, и уехать туда, где её сердце успокоится, отдавшись другому. В словах пожилой женщины слышались опыт и мудрость, годы боли и разочарований, тайной надежды и неблагодарной пустоты.

«Но я не знаю, куда поехать» – Майя вспоминала города, в которые ей когда-то хотелось, но на ум ни одного не приходило. Да и вообще, ей претила мысль о том, что кто-то, кроме него, ещё будет смотреть на её голые плечи сквозь непроглядную темноту ночи, шептать в её уши те же самые слова, но любить по-другому – только так, как может любить не первый. Она до сих пор, ближе к вечеру подходя к окну, слышала в рокоте прибоя его ягодные речи, что жили сами по себе. Жили нежностями, свободными и непривязанными к нему, просто их создали его малиновые губы.

Время многое унесло в своём селевом потоке: обман, обиду, рухнувшие надежды. И зализанная гордость тянула отправиться вплавь тем же путём, цепляясь платьем за сучки утонувших сосен. На карте была только одна прямая линия, ведшая в его квартиру с ужасными красными стенами.

Она открыла скрипящую дверь в их безоблачное городское прошлое и обнаружила пустое пространство, бездушное и заброшенное. На их кровати валялось смятое несвежее бельё. Её третий Рим оказался осквернённым гнездом, в котором отовсюду торчали грязные прутья греха и постылости.

Её амариллис засох и тонким чёрным канатом скукожился в кашпо. Всё было не так, всё отражало свои вторые сущности, ту правду, что скрывают за большими картинами на стенах, массивными гардеробами у стен и арабскими коврами на ходящих половицах. Наружу вышли невидимые скелеты, что прятали долгие годы в шкафах, а теперь хозяева недосмотрели, и уродство жизни предстало во всей красе.

Она не могла быть одна. Без него рушилась не только квартира, но весь мир; изо всех уголков выходили чёрные люди и забирали краски существования, оставляя суррогатные мечты о радостях бытия. И спасало лишь то, что где-то он должен был находиться, и где-то непременно должно по-настоящему светить солнце.

Она приехала на вокзал и попросила у кассира билет в самую дальнюю точку, в которую только она могла отправиться на поезде из угасающего маленького города. Рука, этой ночью гладившая кудри светловолосого мужчины с тремя родинками на груди, протянула талон с ровно напечатанным пунктом назначения. Майе предстояло ехать в Неаполь, и она покорно уселась в мягком, слегка потёртом кресле дожидаться, что итальянская кровь разожжет в её жилах огонь. Гул состава начал угнетать с первых минут, и сон, тяжёлый, мужской, набросился на неё, терзая бездушием и праздностью. За сомкнутыми веками она понимала, что, пока не закончатся те сны, что не досмотрел он, её женские видения не поймают хозяйку в свои сети. Чужие сны отбирали время у её собственных, которым после её смерти придётся маяться неприкаянными и ждать, что кто-то примет их в свои объятья.

Поутру её разбудил гул встречного поезда, но, открыв глаза, она обнаружила, что на соседней полосе пусто.

«Пора сходить,» – захватив сумку, покинула она купе на первой же станции.

Болонья была прекрасна. В рассветных лучах зимнего солнца она сияла отблесками оконных стёкол и улыбками загорелых итальянок. Слава университетских достижений и невыносимая тяжесть учения порхали над городом стаями неразборчивых голубей, выписывающими над площадями хаотичные орнаменты. Она разглядывала кормящих их с рук приезжих и в голос смеялась, когда птицы, от одного неловкого движения человека, срывались все вместе, делали круг почёта и возвращались к ногам вечных студентов. В наполненном туристами и бывшими абитуриентами городке она остро почувствовала свою единичность, свою давнюю обособленность от разговоров, интриг и прочих миазмов общества; это будто её опустошали галлы и разграбляли варвары, словно её домогались австрийцы, и сейчас, оставшись наконец-то в покое, в настоящем, не вымышленном уединении, ей как никогда раньше захотелось снова быть мельчайшей частицей огромной системы и беспорядочно метаться, создавая единый нерушимый строй.

Красноту Болоньи разбавляли пестрые одежды жителей и развешенные повсюду чёрно-белые объявления о предстоящей конференции во Флоренции, на которую должны были съехаться светила культуры, начиная с Питера Гросса, продвигавшего в массы картины собственного исполнения, воспевающие прелести любви к самому себе, и заканчивая заставшим, наверное, ещё Наполеона Франсуа Брие, где только не попреподававшего за свою семидесятилетнюю карьеру. Мероприятие разрекламировали на славу, и пол-Эмилии Романьи намеревалось направить туда стопы свои в поисках духовной пищи в перерывах между фуршетами и ночными попойками.

Ничего не оставалось – она последовала за массовой миграцией взалкавшей знаний толпы и совсем скоро скучала на балконе зала с пурпурным бархатным занавесом.

«Я лишь впустую трачу время», – решила она и вышла из ложи, когда доцент Уайльд закашлялся, отвернувшись от японского микрофона. В фойе оказалось народу не меньше, чем в зале, а разговор более оживлённый и заинтересованный. Среди ухоженных дам и подтянутых мужчин не было ни тени интереса к теме выступлений, но каждый пытался это скрыть, бравируя терминами и информацией о последних открытиях. Она сошла со старинной лестницы, и когда портье закрывал за ней массивную дверь, в зале раздались оглушительные аплодисменты, встречающие выкатывающийся на сцену рояль. Но Майя посчитала, что это шорох дорогих платьев, расправляемых после долгого сидения вытянутыми дамами, и поймала такси.

Шофёр отвёз её в отель, где она тут же приняла четыре таблетки снотворного и уснула, рассчитывая назавтра продолжить путешествие в бесконечную европейскую зиму. Утром она взяла машину и отправилась на северо-восток, топить в Эльбе женское горе и искать среди лужицких напевов мелодию, что исчезает сразу же после того, как появляется в горле веймарских старух.

Её приютил вестфальский январь, и из Кёльна она отправилась в Гамбург – входить в ворота нового мира и вместе с Эльбой впадать в Северное море. В стужу не согревал ни плед, ни вино, что ей наливал официант с выправкой лейтенанта.

«Он мог уехать навсегда. Куда угодно. С кем угодно». И у неё не было права ревновать или претендовать хоть на частичку его внимания – он ей не был ни отцом, ни братом, ни мужем.

Уже который месяц рядом с ней шла под руку тоска, крепко схватив за локоть. От неё рождалась безысходность, в которую всё больше верила Майя. Башни, красные дома, оранжевая черепица – Европа так скучна, так единообразна. Своей домашней теплотой она душит, не давая ощутить себя чужим, и окунает в свои многочисленные сердца, отдавая вековые тайны входными билетами за пару евро.

Майе невыносимо захотелось холодных красок, которыми так бережно была выкрашена прихожая его квартиры; захотелось смотреть на него в профиль, и хоть бабка ей нашёптывала на ухо каждый вечер двенадцать лет подряд, что не всё, что красиво, благородно, и что нет прекрасной поверхности без ужасной глубины, она, не раздумывая, села на первый же рейс и улетела дожидаться весны в оттенках серых стен.

Дом был всё так же пуст и одинок, и её присутствие не наполняло его жизнью. Иногда она пела, но старые обои забирали звук и, голодные, жевали его, истосковавшись по недостающим колебаниям воздуха. Весна была на подходе, и дни набегали друг на друга, сминая недели в однообразные клубки дней и ночей.

В апреле она раскрыла окна и увидела, как в дом вошёл Елисей.

Она слышала шум тяжёлых шагов и кусала ногти, прислонившись к стене. Его запах и настроение летели впереди него и просачивались сквозь толстые перекрытия. Она обнимала его уже за лестничный пролёт до того, как он открыл дверь. И лишь потом, физически ощутив его плоть, она успокоилась и обрела счастье – быть с тем, с кем не было предписано свыше.