Евгеника

«Я отдала бы тебя только врагу».

Она убрала со стола остатки ужина, зажгла четыре свечи и села на кровать, сложив на коленях ладони.

Часы на стене мерно тикали, медленно двигая минутные стрелки вперёд. Тревога, что это тот самый день, когда мир должен перевернуться, настал, выползала чёрными жирными червями из стен и приближалась к её ногам. Можно не хотеть верить, можно броситься вдогонку, можно кричать во всё горло, пронзая голосом пространство. Она знала обо всех этих «можно», но смирно сидела и дожидалась, пока чернота поглотит её, и будет невозможно дышать.

Бывало, раньше она представляла себе эту минуту, когда приходит ясное осознание, что фильм, начавшийся с конца, в финале будет именно таким, каким был на первых минутах. Что ничего нельзя сделать, ничего изменить. Когда рождается вопрос, стоило ли пытаться всю свою жизнь избежать предначертанной судьбы, стараться повернуть не в тот переулок, сесть не за тот столик, протянуть руку не тому человеку, остановиться, начав набирать номер телефона, и повесить трубку, так и не нажав оставшихся кнопок?

Или же стоило входить в нужные двери и идти по прямой, и тогда линии на ладонях сместились бы, разрушив замкнутый круг, в который она была обречена попасть?

Или же, как бы она ни поступила, убегала бы или шла на поводу, всё равно не миновала бы того, что должно было с ней в итоге произойти?

Ей думалось, что истерика поглотит всё её существо, что она будет в исступлении биться головой об стену, отчаянно скрести обои, ломая ногти и кричать, кричать, пока крик не закончится и не опустошит её. Или разбежится и кинется в бушующий океан, будет держаться и не дышать, а потом нырнёт глубоко и так же глубоко вдохнёт, носом, ртом, и будет вдыхать, пока океан не наполнит её до краёв.

Но пустота внутри была настолько жёсткой, настолько ощутимой, что не было места ни для океана, ни для истерики. Майя сидела молча и теребила красное пончо. Её невоспылавшая этой ночью страсть обжигала кожу своей ненужностью. Ещё пару часов назад она собиралась появиться на свет, прорваться жаркими поцелуями и томными объятиями, обласкать его шею и застыть дрожащими руками, обхватывающими его тело, а теперь всё ненавистно и бессмысленно.

Она набрала воды в ванной, сделала густую пену с ароматом лилий, посыпала лепестками роз и в окружении свечей легла в тёплую воду. Не хотелось думать ни о чём. В такой романтике можно было только быть с любимым человеком, а в одиночестве появлялось отчаяние. Ненужное пончо, ненужная страсть, ненужная романтика. И она, не нужная ему.

Лилейный запах напомнил, как когда-то он рисовал её цветком в руках Богородицы. То была не икона, а портрет, портрет живой лилии в руках святой женщины, черты которой были размыты, но различалась пурпурная накидка и босая правая ступня. Лилия цвела несорванной красотой и непорочной белизной кромок лепестков. Золотая сердцевина была окутана дымкой пыльцы, а зелёный стебель тянулся на сотни метров. Его обходили аравийские бедняки, и кто оказывался по разные стороны стебля, навеки терял с другим связь; мальчишки-голодранцы бежали следом и пытались поймать его, оторвать хоть кусочек, но, чем усерднее тянули чумазые руки, тем дальше оказывался заветный стебель.

Обстановка расслабила её, и дрёма окутала Майю. Это был лёгкий сон, без сюжета, лишь обрывки его фраз и улыбок, касания рук и сладкий шёпот. Всё кружилось в карнавальном вихре, затягивая в никуда.

Она проспала в ванной всю ночь, а вода оставалась тёплой. Лишь когда в комнате часы пробили одиннадцать раз, она открыла глаза и почувствовала обжигающий холод воды, превратившейся в дроблёный лёд.

Жизнь не закончилась, она продолжала дышать, вспоминать и любить. Стены дома казались серыми и угрюмыми, а само жилище напоминало брошенное гнездо. Смысла оставаться здесь не было, всё напоминало о нём, об их разрушенных планах и её свершившемся проклятии. В мире оставались тысячи мест, куда ей всегда хотелось вырваться, но всегда её сковывали обязательства перед собой: ей непременно сначала необходимо было разобраться с бестолковым пророчеством. Теперь дело сделано, её жизнь разбита тем, с кем она склеивала разбитые чашки, а потом пила молоко из них, и тонкие млечные пути струились по её рукам.

Она бродила вдоль берега в одиночестве, вслушиваясь в крики чаек, выбирала из пустых прибившихся ракушек те, что напоминали подводные дворцы, а дома пришивала их к своей соломенной шляпе. Чем дольше длились её прогулки, тем быстрей на широких полях вырастала новая несуществующая вселенная.

Она надела белое платье, выпила некогда приготовленную вересковую настойку и решила улететь навсегда. У неё не было его ящика, в который можно было возвратиться и почувствовать спокойствие, у неё не было дома, где стены бы поддерживали и помогали. Он был её крепостью, которая пала сама по себе, неспособная противостоять северным ветрам прошлого. Она увидела сны, которые когда-то дарил всем он, навестила всех, кто до сих пор мучился одним и тем же кошмаром, и избавила их от страшных сновидений. Она исправила все ошибки, что допустил он, и простила всех, кто был наказан.

Она кружила над его домом и боялась подглядеть, что там творится. Одно она знала наверняка: тот рыжий огонь, что пылал каждую ночь в его постели, так ни разу и не обжёг её мужчину, так и не подпалил его уставшее сердце. Его сердцу нужен был только покой, и двигался он только для его достижения. Этого было достаточно, чтобы сидеть на черепичной крыше и грустно смотреть на звёзды.

Как-то в четверг, после муссонного дождя, лившего две недели без передышки, в гости пришла Марка. Она принесла с собой манго, разрезала пополам и протянула одну часть девушке.

– Земля насквозь промокла, до самой сердцевины, – её тонкие губы чуть шевелились, а бесцветные глаза прямо смотрели на Майю. – Я слышала, ты давно не появлялась в городе.

– Да, у меня были дела, – она отложила чуть надкушенное манго и положила голову на стол.

– Какие ещё дела? Лазить по крышам и подсматривать в чужие окна? Это твои дела?

Майя ничего не отвечала, лишь уставилась на воротник Марки, по которому не спеша ползла божья коровка. На её красном брюшке было три чёрных пятнышка, и Майя подсчитала, что три раза по три месяца она одна. Она выносила в себе незачатое дитя предательства и теперь должна была освободиться от бремени одним решительным поступком, но каким, ещё не знала: окончательным прощением или безвозвратным забвением.

– Так нельзя, – продолжала гостья. – Ты молода, красива. На твоём пути будет ещё миллион мужчин, не он первый, не он последний. Не стоит так терзаться.

Но он был первым, и он же последним, размышляла девушка. Пару лет назад она встретила Лачо – красивого, статного цыгана, настоящего имени которого она не знала, обнимавшего её твёрдой уверенно рукой, и в ладони которого умещалась половина её талии. Он пел ей песни под гитару, сверкая очами и завораживая чудным красным цветком в петлице. Она готова была отдать ему не только душу, но и тело, да и он против не был. Узнав, что ему предстоит сделать её женщиной, он хотел устроить всё как можно романтичней, чтобы она не сожалела ни о чём.

Очередным вечером он пригласил её к себе, где постель была устлана лепестками роз, которые он своровал из городского ботанического сада, горели свечи, и нелепые тени бродили по обтёртым стенам. Они оба волновались. Она легла к нему спиной, зажмурив от страха глаза, и предоставила всю инициативу ему.

Он нежно гладил её спину, целовал плечи и шею. Вдохнув аромат её волос, конокрад произнёс:

– Твои волосы пахнут, как мои.

Она испуганно обернулась, вгляделась в его лицо и узнала свои черты. В его глазах гулял тот же ветер, а на щеках цвели такие же пионы. Майя тихо застонала и натянула одеяло на голову.

– Чёрт бы побрал нашу мать! – выругался Лачо и сел на краю кровати, понурив голову.

У них не хватило духу превратить недоразумение в смешной фарс, он сконфуженно собрал вещи и выбежал из квартиры. С тех пор она видела в каждом мужчине что-то от своей матери и боялась, что её подозрения имеют под собой определённую почву.