Евгеника

Елисей находился рядом с поклажей и медлил. Это был последний шанс найти крест, и не стоило спешить. Баронесса аккуратно расстегнула молнию и стала выкладывать бесконечные тряпки, словно выворачивая наружу внутренности огромной жабы. Он стоял над ней, скрестив руки на груди и, наверное, молился бы, если б умел.

Первый чемодан оказался вскрытым впустую, и баронесса с великой осторожностью принялась за второй, последний уголок, который не был осквернён поисками. Она выложила три свитера, и под ними показался свёрток. В свёртке была завёрнута коробочка. В коробочке на красном бархате лежал крест.

Они оба глубоко успокоено выдохнули. Она радовалась, что всё-таки нашла покупку и не упала окончательно в глазах страстного иностранца, а он прижимал крест к груди и выглядел со стороны, как ярый христианин.

Но что делать дальше, куда двигаться, так и не прояснилось. На что он рассчитывал? Что, притронувшись к священному символу, его озарит и в голове возникнет голос, указывающий, куда следовать? Он поцеловал крест, но эффекта никакого не почувствовал.

Он посмотрел на распятие и стал рассуждать.

«С одной стороны, хорошо, что я его нашёл. Иначе бы я мучился, что ключ к разгадке в нём. С другой стороны…» – он перевернул крест другой стороной и не смог закончить мысль.

Вместо канонического «Спаси и сохрани» на кресте было выгравировано “Home sweet home”.

Он опустил руки и желеобразной субстанцией стёк вниз по стене. Он опоздал. Значит, она до последнего дожидалась его в домике у моря, пока он рефлексировал и развлекался с Мартой и другими женщинами. Боже, какой он недальновидный, что не вернулся сразу, что вообще уехал от неё!

Баронесса поднялась в гардеробную и собрала его вещи. Необъяснимое поведение заморского гостя с каждой минутой всё больше пугало и настораживало её, не было никаких оснований и далее принимать его в поместье. Петер погрузил в машину его с чемоданом и повёз на станцию.

– Вам куда? – поинтересовался он, предлагая отвезти туда, откуда ему удобней добираться в место назначения.

– Никуда, – холодно ответил Елисей и уставился разглядывать местность.

Однообразные дома, одинаковые леса, поля, снег, снег, снег…

Потом иногда он приходил в себя, обнаруживая вокруг то Осло, то Копенгаген, то Хельсинки. Как он там оказывался, как он оттуда уезжал – оставалось для него загадкой. Он хотел наложить на себя руки, но не хватало сил и смелости. И ко всему прочему он возненавидел себя за эту слабость и трусость.

В апреле он вернулся домой вымотанный до последней капли. У него не было воли даже подниматься по лестнице, и он останавливался на каждой ступеньке и переводил дух. Он словно взбирался на вершину брейгелевской башни, боги гневались на бунтаря и с новым шагом сваливали на его плечи по огромному валуну. Ключ по-родному подошёл к замку, и в открывающуюся дверь пахнуло домашним уютом. В прихожей стояла Майя и улыбалась.

У него подкосились ноги, и Елисей упал перед ней на колени. Как угодно, но только не так он представлял их встречу. Какой угодно, но не такой красивой, счастливой и простившей он рисовал её, пока странствовал. Она опустилась на колени перед ним и поцеловала в лоб. Ещё немного, и за окнами на небосводе бы растянулась аляповатая радуга, а с деревьев взлетели одновременно тысячи птиц. Камера бы отъезжала, беря крупный план, и за кадром раздалось «Стоп, снято!».

Майя и Елисей засмеялись над нелепостью своих действий, но продолжили обниматься.

«Вот, где наш истинный дом», – прошептал он, уткнувшись в её макушку.

Он взял её на руки и отнёс в спальню. Кровать была застелена чёрным шёлком, и он не мог отличить на ощупь, где ткань, а где кожа любимой женщины. Он хотел было столько рассказать, столько поведать о своих поисках, и слова уже готовились вылиться единым нескончаемым потоком, как она остановила их своим поцелуем.

Шёлковые простыни оказались не хуже белых и дарили наслаждение, яркое и бурное, какого он до сих пор не испытывал.

Потом они сидели на полу у окна, пили Шабли и ели порезанные кусочки чеддера. Воспоминания, едва не вышедшие наружу несколько минут назад, теперь развеялись в воздухе, словно и не было тех долгих пустых поисков и терзаний.

– А помнишь… – начал он, но по её виду понял, что она не хочет вспоминать, что было раньше. Он снова поцеловал её, почувствовал на губах привкус черешни, и ему стало стыдно, что он берёт её любовь. И хоть он отдавал ей свою, этот обмен казался ему неравноценным.

Но он словно прошёл пустыню смерти, был высушен до дна и нуждался в том, чтобы наполниться заново её лаской. Он сравнивал свой безграничный эгоизм и её безвозмездную любовь к окружающим, и в первую очередь к нему, и скрежетал зубами по ночам, когда за закрытыми глазами она дарила ещё кому-то нежную заботу.

Раньше, как только она засыпала, он хоть и оставался рядом, всё же отодвигался на другой конец кровати. Это была его территория, его личное пространство, которого требовала его мужская сущность. А теперь он ни на сантиметр не отдалялся от неё, слушал в её дыхании, куда она отправилась на этот раз. Он чувствовал себя крайне уязвимым, в нём созревала внутренняя потребность в зависимости от любимой женщины, и чем меньше оставалось стремления к свободе, тем счастливее он становился.

Наутро она ушла, пока он спал. И весь день он не находил себе места, волнуясь, что она не вернётся.

А она садилась в автомобиль и ехала по трассе, пока его вой не доносился до неё, и тогда она возвращалась жалеть своего волка. Впереди оставалось главное признание, на которое она никак не могла решиться.

Как-то утром он встал раньше неё и достал из большой картонной коробки всё для художественных экзерсисов. Холст он положил прямо у ног, краски смешал на деревянном полу и тихонько тронул её за лодыжку. Майя приоткрыла глаза и испугалась.

«Только не сейчас».

«Именно сейчас. Я напишу умирающую Клеопатру».

Она стала смеяться. Она смеялась всё громче и обречённей, и смех переходил в истошную истерику. На миг ему показалось, что она вот-вот станет львом, растерзанным Лаокооном, но она так же внезапно успокоилась, как и засмеялась.

«Да, ты прав. Именно сейчас», – она смиренно легла на простынь и внимательно стала наблюдать за ним. Ему не хватало только берета и миниатюрных усиков, чтобы походить на типичного европейского художника средневековья. Он стоял перед полотном, расправив плечи, и рисовал абрис.

Елисей понятия не имел, какой была та картина, чью копию он сейчас воспроизводил. Перед ним была красная комната, чёрная кровать и самая красивая женщина во всём мире на ней. Мазки ложились сами по себе, скрепляя полутона, предыдущий со следующим.

К полудню они утомились и отправились завтракать в кафе. Она привела его в хорошо известное заведение, где он когда-то отпаивал молоденькую студенточку капучино с ореховым сиропом и пустозвонил об искусстве. Он хотел было уйти в другое место, но Майя настояла и села именно за тот столик.

«Ни о чём больше не сожалей. Что было, то прошло. А что будет, того не миновать», – улыбнулась она и отпила латте.

Он начал соображать, о чём ему стоило бы сожалеть, но так и не припомнил. Ведь в итоге каждое событие было продолжением другого, и, образовав одну длинную цепь, они привели его к ней. И теперь он сидит напротив неё, и ему хочется отдать ей все произведения искусства, что были когда-то созданы гениями.

Они завтракали молча, и не возникало никакого дискомфорта из-за отсутствия разговора. Он запоминал, как двигаются её скулы, как морщится лоб, когда она обжигает губы горячим клубничным пирогом. Он старался не упустить ни малейшего изменения мимики, но в голове всё равно всё сливалось в единый образ, и он злился про себя.

«Ты бы мог отдать меня другу?» – задала она неожиданно вопрос, сломав корку тишины.

«У меня нет друзей».

«Это единственная причина, почему бы не отдал?»

«Ты единственная женщина, которой я бы не смог поделиться. А ты бы отдала меня подруге?» – он провокационно взглянул в её хитрые глаза.