Евгеника

Над куполом возвышался крест, стократное увеличение того, каким бы Майя хотела лежать в Бургундской сокровищнице и неравносторонней звездой указывать истинный путь потерявшимся во мраке суетных помыслов. Он ощущал её тепло и то, как она снижала голос и вкрадчиво произносила, трогая его плечо: «Там я и лежу, но найти трудно, крест не более нательного». Он обыскал все залы Хофбурга, но выяснилось, что коллекцию орденов и крестов отправили в своеобразное мировое турне в честь предстоящего Рождества Христова. В памятке туристу был напечатан список стран и городов, где будет выделено место для ознакомления населения с драгоценностями ордена Золотого руна и герцогов Бургундских.

Он помчался вслед за кочевавшей экспозицией, не дочитывая до конца названия городов в оглавлении, и догнал её лишь в Москве. Декабрь вдоволь утолил жажду Елисея в северных ветрах, а непригодная для жизни русская зима ещё долго напоминала о себе простывшим голосом и болью в пояснице. Коллекция выставлялась в Камергерском переулке, и он, нахлобучив шапку-ушанку на нос, чтобы слиться с местным населением, и остерегаясь медведей, крался вечером к вожделенным крестам. Крестов оказалось действительно много, разных размеров, золотые, серебряные, с драгоценными камнями и посыпанные крошкой бриллиантов. Маленького и неприметного не было. Часа три он расхаживал по залу, вглядываясь в каждый экспонат и привлекая своим странным видом службу охраны.

«Вам чем-то помочь? – спросила администратор, подосланная к нему кивком головы секьюрити. – Гардероб у нас на первом этаже, если что».

Елисей отпрянул от стеклянных витрин и почувствовал, как струйки пота стекают по лицу. Он и впрямь мог вызвать подозрения, стоя у регалий с задранным воротником и шапке-ушанке.

«Я ищу крестик, вот такой», – показал он пальцами размер и снял головной убор.

Девушка как кукла улыбалась и силилась припомнить что-то похожее. Пару минут она стояла и все улыбалась, и он почти потерял надежду. Вдруг живая искра мелькнула во взгляде:

«Да, был такой, точно. Но наши эксперты выяснили, что это была подделка. Очень качественная, но подделка. И её продали на благотворительном аукционе пару дней назад».

«Кому?» – устало промычал он.

Она дёрнула плечиками и открыла журнал.

«Некой баронессе из Мальмё». И назвала имя и фамилию.

Откуда уж взялась в Мальмё баронесса, и как она оказалась в дикой России, Елисей в подробности вдаваться не стал, лишь поблагодарил за помощь и отправился снова в аэропорт.

«Отлично. Видно, всё-таки было суждено отправиться в Швецию. Стоило ли только делать такой крюк и терять столько времени», – размышлял он и ловил такси в стоящей глухой пробке на Тверской.

В зале ожидания он был уже далеко за полночь. Часы с серым замызганным циферблатом, оставшиеся с советских времён, нервно шевелили чёрными уродливыми стрелками-усами и толкали минуты вперёд. Небывалый снегопад обрушился на Шереметьево-2, рейсы отменялись из-за плохой видимости, и ему оставалось только смотреть, как окна облепляет белая пороша и надеяться, что, если терминал занесёт по самую крышу, их откопают до того, как в дёти-фри закончатся Лэйблз всех цветов.

У него появилось время, которое нужно было не провести, а потратить впустую, выплеснуть как из ведра на уже мокрую почву; хоть пространство было довольно большое, он чувствовал себя в полной изоляции, изучил все журналы, что были в продаже, прочёл даже поздравления на открытках, состав и питательные свойства съеденного батончика. Время утекало даром сквозь вытяжку в местах для курения. Оставалось только покопаться в себе.

Он исколесил половину Европы в поисках Майи, виды городов, лица, площади – всё смешалось и катилось за ним одним большим пёстрым клубком.

В каком-то городе, он уже и не помнил, в каком, может, в Праге, может, в Вене, а, может, и злополучной Москве – от мороза, вездесущего снега и безделья он уже не воспринимал время и пространство двумерно, – он зашёл в музей, где проходила выставка картин с сиренями. Уже от первой картины повеяло Лемуане, и махровый запах одурманил голову. Он останавливался перед каждым полотном, отыскивая в нём то, что кольнёт сердце, но, кроме аромата, они ни чем не делились. И тогда, в глубине сумрачного зала, он увидел её, картину с открытым финалом. Такие картины заставляют человека, пришедшего в галерею, встать перед ними и почувствовать, как холодеют ноги.

На полотне напротив был изображен незамысловато раскинувшийся куст пушистой сирени, в тени которого отдыхала пожилая супружеская пара: мужчина, облокотившийся на обветшалую покосившуюся калитку, и женщина с подслеповатыми глазами, в заношенном кружевном чепце. И зной распространился вокруг Елисея, настолько притягательный и в то же самое время невыносимый, что он не выдержал и ступил на зелёную траву, босиком, снял пиджак, налил ледяной колодезной воды и, хлебнув, предложил освежиться старикам. Но мужчины уже не было, а бабушка, согнувшись, сидела и грелась под лоскутным пледом, всё в том же чепце, и уже совсем не видящими глазами уставилась вдаль.

«У тебя тоже всё в прошлом», – донеслись до него, по-прежнему стоящего посреди пустынного зала, деревянные отголоски качающихся на слабом ветру охапок сиреневых голов, и ноги, прежде скованные непонятным холодом, понеслись прочь от ощущения пустоты, старой, покинутой, обречённой, которой было суждено скоро вытеснить его пустоту, ищущую и не находящую, но всё ещё надеющуюся. Он до сих пор видел на своих коленях её голову, и руки тянулись погладить её шёлковые волосы, дарящие чистоту и верность, какую больше никто не мог подарить. А он так глупо отказался от этого бесценного подарка и предпочёл жить прежней жизнью, наполненной распутьями, распутностью и непутёвыми везеньями.

К утру небо прояснилось, полосу оперативно расчистили и подали самолёт. Он сразу же уткнулся в салоне изучать брошюры с мерами предосторожности, для интереса, вдруг они чем-то отличаются от сотен других, что он листал. Но везде было одно и то же: видимо, миллионным тиражом была отпечатана эта партия и на годы вперёд расселила свои клоны по спинкам сидений.

Так же он готовился и ко встрече со Стокгольмом – а вдруг это будет другая земля, другое небо, а воздух настолько непривычен, что он не сообразит, как им дышать.

Но и тут он испытал разочарование. Шведская столица сплошь и рядом была ларсоновским двором, и ни троллей, ни викингов, ни шляпников на улицах не оказалось. Радовал лишь крепкий кофе с имбирным печеньем, что готовили по не ведомым никому старинным рецептам, и журналы, освещавшие кинематографическую жизнь частички Скандинавии.

Он пробыл какое-то время в Стокгольме, изучая повадки местных жителей и собирая информацию о баронессе. Та оказалась частой героиней светской хроники и отнюдь не наследной носительницей титула, а чьей-то вечной любовницей, вовремя подсуетившейся и успевшей лечь под умирающего полоумного барона, рассорившегося с детьми и показавшего тем кукиш, поныне виднеющийся им из его заброшенной могилы. После смерти мужа вдова недолго погоревала, и недели через две уже отделывала спальню в своём поместье для нового фаворита, а после кинулась разъезжать по миру в поисках приключений на свою голову. Так как в наследство ей досталось состояние с большим количеством нулей и отчитываться надо было только перед Богом и совестью, она растрачивала легко полученные деньги без ума и сожаления.

Поговаривали, что в Лондоне она купила старый кэб, некогда принадлежавший королевской семье, в Италии за десяток миллионов лир приобрела копию Алтаря мира, в Германии скупила массу репродукций на холсте картин средневековых немецких мастеров (для симметрии она заказала целых две одинаковых подделки Филиппа Отто Рунге «Дети Хюльсенбека», чтобы повесить их на противоположных стенах коридора и хвастаться всем своей оригинальностью), наконец, дошла до Москвы и там с пеной у рта торговалась за какой-то крестик против русской выскочки, мнившей себя седьмой водой на киселе царским кровям.