Евгеника

На исходе недели его голова стала кружиться от обилия встреч и знакомств, он зашил карманы и отменил предстоящие выступления. Заглянув в местную сувенирную лавку, наполненную отголосками прошлой славы Цвингера, он первым делом наткнулся на фарфоровое блюдо с павлинами, точь-в-точь, как любимое блюдо Майи. Птицы сидели спокойно, лишь слегка распушив королевские хвосты.

В субботу его разбудил утренний назойливый солнечный свет, и он раздражённо зашторил окно. Он не поднимался до позднего вечера и мучился головными болями. Боли усиливались; казалось, транссибирскую магистраль решили пустить через его мозг, и начались строительные работы. В сердцевине его существа свербело незажившее некогда осколочное ранение, полученное на фронтах разделённой им же любви. Как только он схватился за левый бок рукой, в памяти воскрес образ женщины, к которой он стремился ещё месяц назад, но сбился с курса, сражённый медными трубами, фанфарами, воспевавшими его превосходство над людьми.

Он подошёл к столу и затупившимся карандашом, которым рисовал зебру белых и чёрных клавиш, стал чертить карту Европы. Прошло много времени, но ни единой идеи, ни единого знака, куда стоило бы направиться, не было.

Северный ветер выл за окном, пронизывая тоской до костей, и Елисея потянуло дальше по ранее намеченному курсу, через Северное море, к Ставангеру, а там как пойдёт.

Он накинул пиджак и по темноте поехал в Берлин. Необычайно холодный ноябрь кружил над Саксонией и дарил редкий белый снег чёрным непаханым лугам. Их нетронутая чернота обнадёживала его, и чем темнее и морознее становилось, тем спокойствие прочнее поселялось в его душе.

В аэропорту столицы он взял билет до Швеции и сел в зале ожидания. Сотни лиц разыгрывали перед ним представление: стоящие у ограждения встречающие с букетами, с радостью и нетерпением перед предстоящим свиданием, уставшие прилетевшие, с печалью во взглядах по поводу того, что будни возвращаются и никуда не деться от бешеной рутины. Но в каждой встрече искрился шанс, вероятность возможности начать сначала, пусть не с чистого листа, но всё же сделать новой точкой отсчёта эту встречу, а не ту, которая была когда-то, и вообще непонятно, кто её такой придумал. Тут люди встречались и сразу же замыкали друг друга в объятья, сразу дарили теплоту и поцелуи, и не надо было тратить время, чтобы узнать, притереться и совершить глупости.

Он знал, что её быть здесь не может, но всё же сидел и искал в толпе её лицо с бегающими глазами, скользящими по очертаниям других в поисках его. От нечего делать в журнальном киоске он взял альбом об истории картинной галереи Дрездена и, не вчитываясь в содержание, рассматривал картинки. Рука открыла альбом как раз на той странице, где красовался рисунок Людовика XIV, запечатлевший черно-белый амариллис с двумя соцветиями, которым король планировал засадить пёппельмановскую оранжерею. Елисей ностальгически улыбнулся и закрыл глаза. Последний месяц вымотал его напрочь, забрал все силы, оставил его дремать в берлинском аэропорту, пропуская рейс за рейсом.

Его никто не будил, гул взлетающих и садящихся самолётов лишь был подходящим фоном к его неспокойному сну, и он понимал, что с закрытыми глазами он продолжает работать, черпая с той стороны энергию для жизни на этой. Электронные буквы на информационном табло менялись с определённой частотой, и на их неяркий оранжевый свет вышел Елисей. Едва сообразив, что пропустил свой вылет, он направился менять билет на первое попавшееся направление. Девушка в униформе казённо улыбнулась и протянула ему билет до Праги.

«Будь что будет», – решил он, проходя в салон самолёта. У него не было плана к решительным действиям, и оставалось парить во времени и пространстве, словно в деревянной ладье по синему морю – к какому-нибудь берегу да прибьёт. К Праге его прибило в пол одиннадцатого утра, когда неутомимые туристы вовсю изучали столицу, а коренные жители отсыпались после ночных гуляний. Он отправился в старый город и долго бродил по узким улочкам и глядел на рыжие черепичные крыши. Было в них что-то родное и уютное, домашнее и непостижимое, что заставляло останавливаться и размышлять, что было бы удобно гулять по ним по ночам, если бы он был котом. Во всяком случае, это казалось романтичным: цепляться ненароком хвостом за телевизионные антенны, создавать помехи в приёмниках и мягкими лапами царапать глиняные скаты, устало позёвывая во весь рот.

Замёрзшими пальцами он держал картонный стакан с горячим глинтвейном, продававшимся повсюду в киосках, смаковал вкус корицы и наслаждался вечерними огнями.

Он дошёл до Карлова моста и почувствовал в ногах жуткую усталость. В близлежащем ресторане ему принесли большую порцию тушёной говядины и кружку местного пива. Он славно отобедал и отужинал за один присест и принялся тихо мурлыкать про себя, поглаживать насытившийся живот, разглядывая посетительниц.

Чешские женщины были красивы той срединной красотой, которая могла быть у женщин, живущих на стыке двух миров: Восточной Европы и Западной. Первые были либо жгучими красотками, либо незапоминающимися особями, вторые – либо незабываемыми чаровницами, либо женщинами с тихой, не ярко выраженной прелестью. А чешки казались Елисею смирными красавицами, бутонами, которые и сами по себе были волнующими, но при определённом свете раскрывавшимися пышными соцветиями, от которых сводило с ума и сподвигало на разного рода свершения. Он любовался окружавшими его девушками, смеявшимися на чешском, и представлял, что, возможно, корни Майи тоже произрастают из недр Лугачовиц, где деревья шумят и бережно дышат моравским воздухом.

Ему захотелось в Брно. Мощёные тротуары и звенящие трамваи вытягивали из печальных рассуждений, его внутренний Шпильберг осаждали миллионы отчаянных предчувствий, и когда язык колокола костёла святого Яна заговорил тревожным звоном, он осознал, что никому так и не дал почувствовать с ним себя как за каменной стеной, ни для кого так и не стал опорой или последним приютом, и крепость пала без боя.

Он сидел на скамейке и думал. Последнее время он делал это всё чаще и напряжённей. Майя была ему нужна как воздух, а отсутствие знаков, где стоило её искать, его повергало в депрессию и лишало желания продолжать движение.

Он хотел на север, но взял курс южнее, поддавшись минутному порыву. Может, это было по воле судьбы, может, он отдалялся от Майи, может, сокращал расстояние. И на этой скамейке, в центре Брно, он решил посетить те места, о которых когда-либо говорила она. И даже если он не встретит её больше, то по крайней мере узнает, чем жила её душа тогда, когда он ничем не дорожил.

Она мечтала о Вене. Где-то там, в музее истории искусств, хранился идеал её семьи, изображённый Мартинесом дель Мазо ещё при Габсбургах, она упоминала о нём лишь вскользь, намёками, когда ему было недосуг читать между строк. Ещё она как-то рассказывала, что хотела бы сидеть посреди Штефансдома и, освещаемая тысячами горящих свечей и лучами, проникающими сквозь закрытые окна, припасть на коленях к полу собора, впитывать солнце, перемешанное с вековой пылью, и вдыхать страсти древних захоронений. Насытившись светом, самой раствориться в нём, проникнуть в глубину катакомб и навеки заблудиться в тёмных коридорах. Преодолев Штефансплатц, Елисей вошёл в церковь и умилился хоровому песнопению, доносившемуся из-под сводов. Он увидел тот волшебный бурлящий коктейль из жёлтых лучей и мельчайших лёгких песчинок, хаотично движущихся в воздухе, и замер: в церковной музыке тоже было восемь нот.

«Так они знали? Но почему не рассказали остальным?»

Он с недоумевающими морщинами на лбу разглядывал завораживающее убранство стен и считал про себя.

«Восемь, точно восемь. Сомнений быть не может.» И как только ему пришло в голову, что его новой музыке на самом деле уже тысячи лет, он выбежал на улицу, чтобы прокричать небу «За что?», но, заметив смутившихся туристов, бросил лишь немой укор куда-то вверх. В том же направлении были замечены им меры длины, размера и веса, любое изображение восьмёрки на которых выглядело перевёрнутым знаком бесконечности, и он в этом тоже углядел тайный смысл, загадку которого, увы, не смог разгадать.