Евгеника

Только теперь, стоя на каменных ступенях во Флоренции, он вспомнил, как стучит в висках, когда зарываешься с головой в учёные книги и ворошишь мысли давно умерших гениев. Через час в баре «Сладкая жизнь» Елисей, распивая недозрелое кислое вино, обсуждал с новыми знакомыми в потёртых костюмах предстоящую научную конференцию и получил пару свежих идей для своей деятельности. Это было собрание, посвящённое проблемам современной музыки, и по его затылку пошли мурашки, когда он ощутил, что наконец-то может завершить работу, начатую ещё на первом курсе Московской консерватории и законченную через курс, когда он добровольно ушёл из музыки и учебного заведения, гордо хлопнув за собой крышкой рояля. И он почувствовал, как внутри прорастают те самые мысли, которые, видимо, спали всё это время, и набухают под кожей, просясь наружу.

Он пожал руки новым знакомым, обещал выступить на конференции и отправился превращать почти забытое в стройные ряды подсчётов и доказательств. В снятой неподалёку гостинице он расположился в номере, окна которого выходили на солнечную сторону, чтобы просыпаться с первыми лучами солнца, начинать копаться в чужих письменах и производить на свет свои собственные.

На столе, стоящем у стены, он нарисовал точную копию фортепианной клавиатуры и нетренированными пальцами стал играть Грига, наклоняя ухо к столешнице и вслушиваясь в глухой стук. Пальцы выводили правильную мелодию, а Елисей хмурил брови и после каждого окончания темы брал карандаш и заполнял буквами разлинованную тетрадь. Он проиграл концерт от начала до конца раз пять, но что-то не сходилось. Тогда он начал считать вслух до девяти, но и это не помогло. Он отодвинулся от стола и уставился в окно. Зимняя Флоренция была чудесна и отвлекала от работы.

Ежевечернее брожение по барам и кабакам тоже принесло мало пользы: глотая бокал за бокалом он лишь вслушивался в окружающие звуки и считал. Когда звуки и цифры смешивались в единый хаотичный экосез, он брал шляпу со стола и, покачиваясь, шёл спать. Наутро, как было задумано, солнце будило его и звало играть заново Грига и прислушиваться к деревянному столу.

Вдали на улице послышался сначала дикий визг тормозов, а потом мощных удар. Ухо Елисея застыло на полпути к клавиатуре, а глаза широко раскрылись.

«Конечно же!» – он радостно вскричал и взялся писать в тетради без остановки доказательства своей гипотезы, рисовать шестнадцатые и четвертные, ферматы и бемоли.

Он кусал губы в нетерпении рассказать всему миру, сколько тысячелетий человечество, поверив когда-то Гвидо д’Ареццо, а потом и Веркмейстеру, заблуждалось и жило припеваючи, ни разу не восстав. Ему виделись удивлённые лица его бывших сокурсников, которые остались водить смычками по струнам и смеяться над ним, когда он уходил, не найдя поддержки. Их рты медленно раскроются и начнут растягиваться всё шире и шире, пока он будет читать свою речь, и на последних словах их заполонят все сыгранные ими ноты, пропихиваясь в полость и проталкивая остальных внутрь. А потом весь мир будет тошнить этими кривыми нотами, которые втёрлись в доверие и обманывали людей.

Дрожью в коленках он принял приближение своего триумфа и мнил себя освободителем. Ему грезилось, как Чайковского выкидывают с пьедестала и возводят на освободившееся место его бронзовую копию по пояс, у которой по вечерам будет собираться бомонд, дожидающийся новых концертов, а на умную и тоже бронзовую голову памятника будут регулярно гадить голуби.

«Нет, лучше без голубей,» – Елисей отмахнул назойливую итальянскую муху от лица и погрузился обратно в созидание.

В назначенный день работа была готова и он, гордый и довольный собой, твёрдой поступью шагал по лестнице в большой зал, где ему было приготовлено место в одиннадцатом ряду. Он сел и принялся разглядывать публику. Мужчины в парадных костюмах, женщины с вечерних платьях, сальные улыбки и официальные разговоры – вся атрибутика научных сборищ. Свод потолка с росписями вековой давности, красные ковры, пропитанные пылью и микрофоны, созданные по новейшим технологиям и специально привезённые со склада японской фирмы, спонсирующей мероприятие.

Он всё сидел и теребил бумажку с записями. Поблизости стояли две дамы и обсуждали плачевное состояние нынешней культуры, сводя разговор к тому, что брюки слишком обтягивают зад вон того джентльмена и, в сущности, не удивительно, ведь зад не ахти какой. Джентльмен с неудавшимся задом обнимал за талию молоденькую сотрудницу университета и беседовал с пожилым учёным мужем с жиденькой бородкой. На пальце джентльмена блестело обручальное кольцо, а его спутница никогда не была замужем. Кто-то зевал, кто-то так же разглядывал гостей. И зал наполнялся полыми костюмами и платьями, просто вещи и цвета. Лишь Елисей, сидящий в кресле, знал тайну, которая давала ему право быть единственно значимым в данную минуту.

В микрофон постучал пальцем юноша-конферансье и пригласил всех занять свои места. На повестке дня было много вопросов, требующих досконального изучения, и доклад Елисея значился между речью доцента Уайльда из лондонской Королевской академии музыки и первым антрактом, тогда, когда все после напряжённого внимания будут мечтать вспорхнуть со своих насиженных кресел и переместиться к шведским столам. Минуты текли неохотно, цепляясь за предыдущие и нервируя Елисея всё больше и больше. Дрожь в коленках не унималась, и к середине речи доцента по лицу пошли красные пятна. Доцент мелодично говорил, и иногда публика, соглашаясь, начинала аплодировать. Елисей не мог сконцентрироваться и слушать, лишь ловил обрывки фраз и выдыхал, боясь, что кто-то перед ним скажет те слова, которые он носил в себе всю жизнь и теперь взорвёт ими мир.

Объявили его имя, и ватные ноги понесли владельца к сцене. Яркий свет прожекторов ослепил на мгновение, а потом, привыкнув, он, неожиданно для себя, обрёл, как второе дыхание, уверенность. Он так давно хотел сделать открытие в музыке, революцию, переворот. Он разобрал ноты на бисер и по крупицам стал восстанавливать по памяти песочные картины, виденные им некогда то ли во сне, то ли в дежа вю. И тот образ и был истинной музыкой. Спустя годы, он ухватил удачу за хвост и при помощи камертона, математических счётов и пресной воды обнаружил восьмую ноту.

И теперь он, словно оживший скрипичный ключ, исключительно правильный на всём нотном стане, с горящим сердцем делился находкой с миром. Фотовспышки щёлкали ежесекундно, а он продолжал вещать в микрофон и гордился собой.

Зал ахнул. Тут же на сцену вывезли чёрный Штейнберг. Конферансье озвучил желание аудитории и попросил на практике доказать существование восьмой ноты. Елисей сел за рояль и заиграл Грига, считая и рассуждая вслух. Морщинистые профессора вытирали платками вспотевшие залысины, а дамы с шиньонами стали усердно обмахиваться веерами. Воздуха хватало только на Грига, как и должно быть в новой музыке. Казалось, стены здания вываливаются наружу, как у картонной коробки, а Елисей, сидя за роялем, возносится в недосягаемые выси.

После конференции его пригласили посетить все старейшие университеты Европы и прочитать курс лекций по музыковедению. Деканы и ректоры толпились у его комнаты в гостинице, прося аудиенции у возникшего ниоткуда пресс-секретаря.

Недели две подряд Елисей не вылезал с банкетов в его честь и приёмов у именитых особ. На каждом мероприятии в его карманах скапливалась куча бумажек и визиток с телефонами важных персон и фигур, которые были не прочь заполучить его выдающийся генофонд в своё владение хоть на пару минут. По дороге домой он опустошал внутренности карманов без разбору и любовался Флоренцией, замерзающей холодными ноябрьскими ночами.

Ему и самому хотелось севернее, поэтому он согласился удостоить своим визитом Цвингер по личному приглашению директора музея.

Зима в Дрездене была приятней, чем в Италии. Воздух морознее, носы краснее, а в ночные увеселительные заведения бежалось быстрее. Светловолосые женщины с бесцветными глазами смотрели холодным взглядом, читали программку выступления и в ледяном молчании слушали одни и те же предложения, которые он повторял слово в слово на каждой встрече с публикой. И публика особенно восторгалась, когда на сцене появлялся потрёпанный рояль, и выступающий начинал бренчать на нём неизменную мелодию. Его открытие было сродни революции в математическом мире, как будто он нашёл неизведанный способ делить на ноль, и заученные правила и аксиомы, теоремы и доказательства теперь летели ко всем чертям. Концерт повторялся ещё неделю каждый вечер, и после очередного маленького триумфа Елисей возвращался в снятую комнату, зажигал свечи и в полумраке ловил тени уходящих дней. Он продолжал плохо спать, едва забывшись, он просыпался от того, что что-то будило его, и как ни мечтал он снова повторить свои чудесные сновидения, мечты оставались несбыточными.