Евгеника

Марта знала, куда он уходит. К кому он уходит. Она бы и рада была спросить, вернётся ли он, да только знала, что он и сам не имеет ни малейшего представления, к чему приведёт его намерение.

Он ступил за порог, и Марта почувствовала, как исчезает в воздухе, словно мыльный пузырь: она кружила по ведомой лишь ей траектории, пытаясь найти то место, где мыльные пузыри живут вечно, но лопнула в одно мгновение, не оставив после себя даже маленького пятна в его воспоминаниях.

Он ехал всё дальше и дальше, но дорога, которая некогда привела их обоих к морю, закончилась на полпути, уставившись в непролазный бурелом. Он развернулся и решил, раз по земле пути нет, в воздухе преград он не найдёт. В аэропорту Шарля де Голля он взял билет в один конец до их дома на берегу моря, и уже в самолёте стал вычищать из ботинок непослушный песок. Ему казалось, будто бы не самолёт летит, а он сам толкает его, разгоняет своим нетерпением. Он словно сидел не на кресле А17, а летел впереди, запряжённый огромной неповоротливой птицей, чьи стальные крылья заледенели и не могли махать. И как только в иллюминаторе показалась земля, он беспокойно стал искать глазами крошечную точку, в которой сконцентрировался смысл его жизни. Он отодвигал мешавшие облака, закрывавшие вид, отдувал их от стекла, но так и не смог найти.

Такси мчало на полной скорости, но ему всё казалось, что деревья мелькают слишком медленно, что он пропустит тот идеальный момент, когда она только отойдёт в ожидании от окна, и в эту самую минуту машина остановится у крыльца, он войдёт без стука и увидит её, обернувшуюся, сначала испугавшуюся, а потом счастливую. На подъезде он так сжал кулаки, что ногти впились в кожу и оставили глубокие красные следы на ладонях. Он подбежал к двери и толкнул её.

Та тихо скрипнула и послушно открылась. Сквозняк ворвался в комнату, растревожил кружевные занавески и вылетел в дверь, ведшую во дворик. Он оглядел комнату, всё было по-прежнему: тот же деревянный стол, те же бамбуковые кресла, тот же шкаф, на котором покоилось её любимое блюдо с павлинами. Елисей осторожно ступил во двор и остановился: там тоже не было никого.

Но раз двери открыты, – решил он, – значит, она где-то рядом.

Он сел в плетёное кресло и стал дожидаться. Раньше бы его привело в бешенство то, что всё получилось не так, как рисовалось в его воображении, что момент, когда он был бы дирижёром, упущен, что теперь ему приходится быть ведомым случаем. Но теперь он даже не фыркнул раздражённо, лишь устало закрыл руками лицо и вслушивался в тишину.

Через полчаса на улице послышались шаги, он решил не вставать: его поза была так трагична, что, думал он, способна воззвать к жалости.

Дверь открылась, и вошла Марка.

Он удивлённо уставился на неё, разводя руки.

«Где Майя?»

Женщина поставила тяжёлую корзину на стол и не спеша стала вынимать продуты.

«Её нет».

Подобный поворот ломал все придуманные им за половину часа варианты развития действия. Марка выложила последние покупки, заварила чай с бергамотом и усадила гостя напротив себя. Чай не остывал в чашке, и она вылила его в блюдце. Он смотрел на её ритуал и представлял, что вот сейчас в этом блюдце с золотой каёмочкой вода замутится, и покажется лицо Майи где-то там, куда он отправится немедля. Но чай цвета не менял, лишь пар угомонился, и Марка аккуратно отпила. Он выжидающе смотрел, и на лбу было написано, чего ему надо от женщины напротив.

– Она уехала. Сказала, что это ещё не конец, что всё закончится в месяце, отделяющем её от той, чей огонь горел на твоей постели всё это время, но так и не согрел тебя.

Она встала, подошла к шкафу и достала блюдо. Вместо павлинов на нём оказался изображён длинный мрачный коридор.

– Она сказала, ты поймёшь, куда ведёт коридор.

Он обречённо смотрел на фарфор и силился разглядеть хоть один знакомый кирпичик. Вдруг в темноте мелькнула бегущая по полу крыса, а вслед за ней проследовал чиновник в средневековом штатском, с свитками под мышкой.

«Канцелярская мышь» – пронеслось в голове Елисея, и стены на блюде неспешно начали плавиться, открывая уличное пространство.

По дороге на вокзал он размышлял о том, что бы это могло значить. Детективные загадки были не в духе Майи, поэтому ответ должен был лежать на поверхности. Простота решения стала первым кирпичиком, но которые один за другим нагромождались рассуждения: коллекционная тарелка, безмозглые античные павлины.

Он припомнил, как она просила нарисовать её умирающей Клеопатрой и заказной бандеролью отправить украшать коридор Вазари, чтобы взглядом покидающей этот мир красавицы наблюдать за обывателями, зевающим по сторонам.

«В Уффици!» – решительно произнёс он в окошко кассы, протягивая деньги.

Он сел в купе и сразу уставился в запачканное окно. В грязных разводах ему рисовались сцены из его юношеской жизни. То были годы, когда он был уверен, что беды отца творятся лишь оттого, что тот не хочет сделать усилие над собой, идёт на поводу проклятья и смиренно принимает все злые подарки судьбы. Он намеревался свернуть горы пластами солёных высохших слёз, пролитых брошенными девушками, нагромождённых на совести поколений семьи. Он намеревался поделить океан на две части, если это потребуется для преодоления невзгод. Он планировал очень много, но жизнь расставила всё по своим местам, и, достигнув возраста, в котором у его отца появился единственный сын, у него самого не было ни детей, ни избранницы, которая могла бы подарить ему потомство.

И под мерный стук колёс он погружался в воспоминания и пытался понять, когда он допустил ошибку, с какого момента он не оставил себе шансов на спасение.

Он так и не нарисовал её умирающей Клеопатрой. Возможно, если бы тогда они вместе отправились в по ту сторону Альп, дорога не привела бы их к морю, и у него было бы время, чтобы решиться и рассказать ей свой секрет, чтобы поделиться своим проклятьем. Ему продолжало казаться, что их история не дописана до конца, что это их поклонение волхвов, что они просто сменили место, и где-то в другом городе, у другого моря они обретут сладкий хэппи-энд.

Рассматривая тондо Микеланджело, он мысленно конструировал свою жизнь, от начала до того момента, и смеялся, что она тоже бессмысленно ходит по кругу. Утонувшие в Лете лица так же стояли по бокам его лет белыми гипсовыми фигурами, безмолвными и хрупкими, которые он не решился разбить тогда, чтобы напрямую пойти по чужим осколкам к ней, и наплевать на все предрассудки, на слова, лившиеся из чужих ртов прокисшим квасом.

Он бродил несколько часов по залам в поисках её или чего-то, что могло указать, куда ему идти дальше. Но не нашёл даже Клеопатры – днём ранее её увезли на реставрацию.

На выходе из музея его внимание привлекла небольшая группа людей, одетых в чёрные выцветшие костюмы, но горевших глазами и страстью к свершениям и революциям в учёном мире. Он остановился, узнавая в их сутулых фигурах мужчин, в которых ему некогда хотелось превратиться, всю жизнь смешивать в лабораториях жидкости и искать, искать что угодно, хоть философский камень, хоть эликсир вечной молодости, стать магистром бесплодных поисков и трястись впавшими скулами над вероятностью, что кто-то его переищет. Другими словами, его влекла научная жизнь ещё с детства, но как-то раз он увидел округлые груди соседки Элен, расправлявшей мокрое бельё на веревке, и забыл про науку на несколько десятилетий. Элен стирала каждую субботу, да так, что плеск воды слышался за два этажа, а мыльная пена просачивалась сквозь толстые перегородки. Потом она шла на балкон с огромным эмалированным тазом, полным чистых вещей, пахнущих хозяйственным мылом, доставала каждое по отдельности и прищепками закрепляла на верёвках. При этом сарафан её перекашивался, и мальчишки, сбегавшиеся к определённому времени, облепляли окна напротив, открывали рты и молча глазели. Среди них был и он, пристальнее всех рассматривающий прачку и жалевший, что сарафан перекручивается недостаточно сильно. Тогда-то он и перехотел стягивать все покровы и обнажать истину, скрывавшуюся за кипами написанных книг, статей, заметок, переключившись на более интересные животрепещущие вещи, которые тоже можно обнажить.