Евгеника

Её мать была исходной точкой в его пути, и, отойдя от неё на двадцать лет, он был уверен, что судьба никогда не приведёт его обратно и не сведёт все усилия быть как можно дальше от прошлого на нет. А теперь одна брошенная в прошлом судьба настигла ту, которую отчаянно берёг он в настоящем.

И он не знал, что делать.

Если он останется с Майей, то каждый день в её глазах будет видеть измену той, чья кровь течёт по её жилам, и в ожидании опасаться, когда же родство душ поведёт её по дорожке, которая однажды убила его чистую и неокрепшую первую любовь.

А если он уйдёт от любимой, то доставит ей ту же боль, которую некогда ощутил сам. Это был сложнейший выбор, перед которым когда-либо ставила его жизнь, а каждый выход был по-своему трагичен и отторгался всем его существом. Но что-то исконно мужское запрещало прятаться в раковину внешней невозмутимости и толкало выбрать тот или иной путь. Он, ещё в эмбриональном состоянии, был отнесён к одной половине человечества, после рождения деление характера и внешности на типы и подтипы продолжилось, и к настоящему моменту он достиг того конечного неделимого вида, что делало его индивидуальностью как физически, так и духовно. И теперь он с горечью чувствовал, что эволюция, которую он претерпел в физическом плане была гораздо совершеннее: духовно он был слаб, и слабость эту уже нельзя было искоренить.

Он медленно засыпал под плеск прибоя, а над ним шумело увядающей листвой раскинувшее по небосводу свои ветви подрубленное дерево.

Мать зашторила окна, села рядом с дочерью и поцеловала ту в макушку. Она-то изначально знала, что так всё и произойдёт, и специально раскрыла лишь половину тайны тогда, июньским утром, когда Майя спросонья едва разлепила веки и улыбнулась новому дню. Она рассказала дочери об её проклятии, но ей не хватило духа признаться, что именно она ошибками своей молодости разрежет ткань её судьбы на до и после, на белое и чёрное. И теперь мать сидела и гладила волосы своего единственного ребёнка, которого она породила когда-то и которого убивает сейчас во имя естественного течения времени, из-за того, что как бы она ни хотела, чтобы всё было по-другому, иначе ничего не может произойти. Сейчас или потом, она сделает свою дочь несчастной.

Ей надо было приехать и исполнить свою часть миссии, и, хотя она знала, что финальный аккорд остаётся за их мужчиной, она также понимала, каким будет это созвучие нот, потому что за долгие годы научилась заранее слышать музыку мужских поступков. Он тоже не мог поступить никак иначе, чем должен был.

У них была только одна ночь, чтобы быть друг от дружки на расстоянии вытянутой руки, чтобы иметь возможность дотронуться и познать глубину и значение близости. Тогда они были тремя непараллельными линиями, вращающимися в пространстве и в определённый момент создающими геометрически неправильный треугольник. И после этого хаотического соприкосновения, длившегося одно короткое мгновение, они по всем законам природы обязаны были разлететься в разные стороны, превратившись в никогда не пересекающиеся параллельные.

Итак, на дворе стояла чёрная ночь перед финальным поклоном.

Наутро всё было решено, и он вызвался проводить мать на вокзал. Они молча сели в машину и поехали. Дорога была пустынна, северный ветер подгонял их в спины и напоминал, сколько тягучего наслаждения доставили они некогда друг другу, как страстно она целовала его юные губы и как безоглядно отдавалась, даря неповторимый запах своих волос. Он не выдержал, свернул на обочину и поцеловал свою первую Женщину. Её пальцы жадно впивались в его мускулистую спину и царапали плечи, а его губы снова становились неумелыми и ведомыми её желанием. Это было как прощальное allez! и прыжок в пропасть без страховки. Теперь он намеренно предавал свою последнюю единственную любовь так подло, чтобы отрезать себе пути к отступлению. Он вернул себе свою врождённую полигамность, от которой отказался давным-давно, не желая причинять своим женщинам боль.

Он простился со своей первой Женщиной у перрона и смотрел ей вслед, наблюдая за нейлоновой паркой, маневрировавшей между невысохшими лужами на асфальте.

А потом сел в машину и поехал обратно, за тысячи километров от своей последней любви.

В его квартире всё было по-старому. Унылые обои, как повязки на теле раненого, стягивали стены комнат, не давая сочиться сквозь них воспоминаниям и сожалениям. Среди вороха старых бумаг он нашёл телефон красотки из бара, который взял сто лет назад. Позвонил, и она, даже не утруждаясь выяснением подробностей, пригласила его к себе.

Вернувшись домой, на полке он обнаружил нетронутый том Размышлений Марка Аврелия. Сквозь слова он больше не видел женщин, не ощущал их прикосновения. Был лишь безразличный холод страниц и тонкий тошнотворный запах типографских чернил на бумаге. И ему ничего не оставалось, кроме как продолжать тысячелетнюю традицию мужчин брать от жизни всё и оставлять после себя выжженные поля.

Он усмехнулся новому ощущению, решил, что, наконец, проклятие его рода искуплено чужой загубленной жизнью, приготовился вкушать плоды свободной жизни и входить в роль венца мира. Развязно болтая с очередной знакомой, он наслаждался непривычной пустотой, заполнившей его до предела, и расправлял плечи, будто стараясь подогнать это новое чувство под себя, как одетый в первый раз костюм, сшитый не по мерке. Ещё чуть-чуть, и костюмчик сядет как влитой, думал он, в глубине души понимая, что пришедшие ощущения не гибки и не обтекаемы, что он должен скомкать себя, чтобы подойти к ним.

И первое время ему было даже приятно от внутреннего дискомфорта; возможно, счастье и заключается в ежедневной борьбе с собой, размышлял он, гладя пышный огонь кудрей рыжеволосой красотки. Он встретился с ней в баре, налил текилы и пригласил её в свой дом, захватив бутылку с остатками выпивки. Вечером она расстелила его белоснежные простыни, а наутро, смятыми, он выбросил их и проводил подругу до двери.

Он её не звал, но как только стемнело, она опять пришла и расстелила новые белые простыни, которые постигла та же участь, что и предыдущие. Скоро они оба привыкли к этому ритуалу и воспринимали действия друг друга как должное. Он нарёк её Мартой, в честь месяца, в котором он заново начал читать Размышления, и в памяти возник Её образ, покинутой им женщины, единственной, которой он так и не придумал имени. Её глаза смеялись, когда он, лежа рядом с ней на рассыпчатом песке, нашёптывал в её уши-ракушки разные глупости и, не унывая ни на секунду, перебирал в голове всевозможные имена, но все они, казалось, были заняты, все названия уже пахли чужим потом и делились чужими клетками. Он наблюдал за Ней и понимал, что Майя, имя, которое носили тысячи женщин по всему миру, – только её имя. Это для неё оно было однажды рождено и дожидалось того часа, когда найдёт хозяйку. А, возможно, оно существовало всегда, как и сама Майя, и они были вместе также всегда. А теперь для него были потеряны и она, и её имя.

Его больше не волновали несвежие простыни чужих постелей, он спал мертвым сном ночи напролёт, сминая любые узоры и ткани. Клетка, полоска, ситчик, шёлк и брюнетки, блондинки, шатенки на них – всё стало одного цвета и вкуса. Не разбирая количества и путаясь в именах, он приводил женщин к себе домой, а потом сутки напролёт валялся в постели, не смея двинуться. Позвоночник был раздроблен в пыль ненавистью к самому себе, а под лопатками ныли обрезанные лебединые крылья, которых, впрочем, никогда там и не было. Он заглушал фантомные боли на время очередными подругами и бутылками Арманьяка, а после боли возвращались и продолжали измываться.

В молодости он испробовал много женщин, выпил много алкоголя и увидел много снов. Все трое удовлетворяли его потребности в радости, кому-то он был потребностью, кому-то – радостью. Он вкушал разнообразные изыски, вдыхал изысканные ароматы, пробовал ароматные напитки – всё находилось в различных плоскостях, на разных ступенях восприятия, но суть, понял он, у этого всего одна – счастье в первозданном виде. Оно, родившееся миллионы лет назад, брело по миру и принимало неповторяющиеся обличия, сохраняя неизменной свою суть.