Страшен путь на Ошхамахо

тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и уса-

ми бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светло-

карих презрительно сощуренных глаз.

Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху

только что разделанного барана.

— Однако я не понимаю, — прогремел он густым и сильным басом, — поче-

му я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый

гость?

В толпе раздались одобрительные возгласы.

— Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! — И без того полнокровное лицо

Адильджери стало еще краснее. — Аллах — к нему в гости! Да как ты язык свой не

проглотил, богохульник!

— Никогда меня не называли богохульником, — с печальным достоинством

ответил мужчина, задавший вопрос ретивому проповеднику, — и не знаю, чем я

заслужил такие грубые слова, даже если они и сказаны человеком, который вдруг

стал называться уорк-шао.

— Ты, ты... — задохнулся правоверный Адильджери. — С кем ты говоришь?!

— Не надо бы так, Адильджери! — послышался голос из середины толпы, и

к всаднику приблизился пожилой тощий крестьянин. — Ты бы лучше по-

хорошему со всеми... — говоривший очень стеснялся и смотрел куда-то вниз и в

сторону.

— Э-э! Да здесь мой дядя! — то ли возмутился, то ли обрадовался мусульма-

нин.

— Ну да, — все так же виновато пряча глаза, ответил крестьянин. — И твоя

тетка тоже...

— Ах, и тетка тоже!

— Адильджери, миленький! — одна из женщин осмелилась вмешаться в

споры мужчин. — Все мы рады, что ты стал таким большим человеком, но разве

нельзя было остаться таким же добрым, как раньше.

— Хабала! — племянник сурово, как если бы он был намного старше, а не

моложе, окликнул дядю. — Ты забыл нашу последнюю беседу? Ты, тетя, пока по-

молчи. Ты забыл, как соглашался со мной?! Да помолчи, женщина!

В толпе оживленно делились впечатлениями:

— Вот какие теперь племянники бывают!

— Уорк-шао!

— Еджаг...

— Такой строгий. Уашхо-каном клянусь!

— Лучше бы рассказал толком про эту турецкую еру.

Ага! И про эту самую книгу...

— Прогнать бы его отсюдова!

— Человека легко обидеть...

Испуганный Хабала на всякий случай помалкивал, а племянник уже по-

настоящему разбушевался:

— Стыд и позор! Кабардинцы все еще танцуют безобразный сандрак! О, ал-

лах, женщины обнажают грудь перед деревянным уродцем, перед вот этим, как

его? Псат-ха! (Адильджери намеренно произнес имя бога с таким разделением,

ведь «ха» — это по-кабардински волк [позднее — собака])

— Э-э-й, люди! Послушайте, как он бессовестно бранится, — прогудел муж-

чина с требухой в руках. — Совесть в дороге обронил, пока сюда ехал? Псатху не

трогай!

— Это я бессовестный? — взбесился Адильджери. — А ты совестный? Ну,

смотри, что я сделаю с твоим Псатхой... Потом и до тебя доберусь, собакой

вскормленный!

И тут произошло нечто ужасное и невероятное. Адильджери выхватил саб-

лю, подогнал коня поближе к столбику с изваянием и несколько раз с силой руба-

нул по тому месту, где у Псатхи должны были быть щиколотки (если б их потру-

дились как следует вырезать), — полетели щепки и зашаталась фигурка деревян-

ного божества. Еще один хороший удар — и несчастный Псатха свалился со стол-

бика и покатился сухим поленом по сырой земле.

Толпа в ужасе замерла.

— Видали! — торжествующе возгласил Адильджери. — И так будет со вся...

Первым опомнился «богохульник» с требухой. Он широко размахнулся — и

вывороченный, но еще не очищенный бараний желудок, издав смачный хлю-

пающий звук, залепил румяное лицо поборника ислама. И сразу же в его сторону

полетели комья грязи, черпаки и чашки, а кто-то метнул, подобно аркану, гир-

лянду осклизлых козьих кишок, и она повисла на шее лошади. Испуганное жи-

вотное встало на дыбы и понесло своего седока прочь. Всадник скрылся в лесу и

возвращаться обратно, кажется, не собирался.

Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно

испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать

обрядные танцы и моления.

— Не думал я, что доживу до такого страшного часа, — грустно сказал ста-

рик, который первым вступил в разговор с Адильджери. Почему он не был пора-

жен громом на месте, а?

Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно из-

рек:

— Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!

Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спи-

ны своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:

— Напакостил нам тут племянник Хабалы... Вот горе!

— Хабала, ты только на нас не обижайся...

— А может, эта новая вера и вправду...

— От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!

— А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!

— Эй, вы! Не вздумайте ссориться! И без того есть о чем подумать.

— А что думать? Разве может играть музыка, когда Псатха плачет?!

— Да-а-а, Хабала! Хоть он и твой племянник...

— А про корову Ахына забыли? Подождем явления черной нашей красави-

цы!

— Ой, дуней! Уж этот племянник!

— Подождем явления...

— А вот подождите, подождите еще немного: скоро не в один кабардинский

дом такой же самый племянник явится — и заплачет Псатха!

* * *

Адильджери, ослепленный яростью и почти до слез униженный, скакал че-

рез лес, ничего не видя перед собой. Ветви хлестали по лицу. Он бросил поводья и

одной рукой придерживал шапку, а другой прикрывал глаза, будто пряча их от

возможных свидетелей его позора. Незадачливый пророк глухо стонал и осквер-

нял свои уста татарскими ругательствами: в кабардинском языке не имелось таких

сильных и непристойных слов.

Однако по натуре Адильджери был человеком хоть и вспыльчивым, но от-

ходчивым и скорее жизнерадостным, чем угрюмым. Скоро он начал постепенно

успокаиваться, а его конь, чувствуя перемену в настроении седока, перешел с га-

лопа на рысь, затем с рыси на шаг.

Возле чистого и глубокого ручья Адильджери спешился, лег грудью прямо в

холодную воду и окунул несколько раз голову. Потом он поймал чуть было не уто-

нувшую шапку, встал, ударил ею об колено, встряхнул и положил на пригретый

солнцем камень. Только теперь он заметил двух людей, сидевших на берегу ручья

чуть выше по течению.

Один из них выглядел немножко моложе Адильджери, другой был еще со-

всем юнцом, у которого только начинали пробиваться усы. Но когда они встали,

оказалось, что оба одного роста и почти одинакового сложения. Их широкими

плечами, статностью, гордой осанкой нельзя было не залюбоваться. У старшего на

бледном, слегка обветренном лице выделялись черные дуги бровей над спокой-

ными темно-серыми глазами, кончики густых усов свешивались по углам полно-

го, но твердого рта. У юного мужчины — а именно так следовало бы назвать не по

годам развитого парня — на неожиданно нежном, как у невесты, лице играл ру-

мянец, в глазах цвета спелых терновых ягод светился пытливый, еще по-детски

застенчивый интерес ко всему окружающему. Вот так он и смотрел на несколько

необычное поведение Адильджери. Будущий мулла слегка растерялся и забыл,

что он должен первым приветствовать незнакомцев. Однако старший из них, бу-

дучи, вероятно не только воспитанным, но и чутким человеком, слегка поклонил-

ся и сделал рукой приглашающий жест: