...Где отчий дом

Я вроде непотребной шлюхи, в которой вдруг взыграла гордость. Кого только не таскал в свою деревню и не поил вином из отцовского марани! А тут вдруг оскорбился! Во мне заговорили другие времена...

Танечка спросила меня: что у тебя в горах? Капище? Святыня?Какая, к черту, святыня. Для меня давно нет ничего святого. Но род­ники моей деревни текут не для всех!..

Тянусь к отверстию на панели приборов, где раньше помещался японский магнитофон со стереодинамиками: «Мани-мани-ма-ни...» Те­перь на месте «мага» типовой шоферский «бардачок» со всяким хла­мом. Извлекаю из него пачку сигарет, закуриваю... Нет ни гейши под зеркальцем, ни тигра над задним сиденьем, а сигнал с итальянским «бельканто» осип — несмыкание связок. Деградирую со страшной си­лой. Или возрождаюсь?..

В тени дубов на заднем дворе отец плел большую корзину — годори. Его узловатые руки с толстыми мозолистыми пальцами ловко прокладывали ореховые прутья между колышками.

«Куда гостей дел?»—«На речку отправил».—«Опять с динамитом? Попадутся — не откупятся. Теперь с этим строго».— «Нет у них ника­кого динамита. Зачем звал?»—«Затем, что сам никогда не придешь».— «Только недолго, я обещал за ними заехать».—«Ничего, пешком подни­мутся. Молодые...»—«Не узнаю тебя, отец. А как с прославленным гостеприимством? Люди до сих пор похваляются — у Большого Геор­гия были».—«Помолчи, Сардион. Значит, они твои товарищи по работе. Я правильно понял?»—«Правильно».—«Хорошие работники! И как ты в эту гоп-компанию угодил? А? Ну-ка подвинь прутья... Покружило те­бя по жизни, как перышко, из курятника выдутое, и занесло в эту са­мую филармонию. Так, что ли? Неужели не тошно, когда жизнь тебя кружит или за шкирку таскает, как бестолковая мачеха. Туда ткнет, сюда ткнет. Там жену подсунет, там работу. И получится в итоге из тебя то, что сделает случай. Не мои деньги и советы, не материнские слезы и заботы и даже не твое желание, а случай. А случай, он и есть случай, с него взятки гладки».—«Отец, тебе не кажется, что я старо­ват для нотаций».—«Ума набраться никто не стар. Вчера узнал от тво­их дружков, что мой сын решил перо попробовать. Примериться к пи­сательству. Это правда?»—«Правда. Комедию из своих скетчей состря-' пал. А что? Забыл разрешение спросить?»—«На такое дело не у меня разрешения спрашивать, герой.— Прокладывает несколько рядов пру­тьев, отдавливает их книзу, хмурится.— Ты, я смотрю, одно понял: люди позволят столько, сколько сам себе позволишь. Для такого зна­ния ума не надо, хватит наглости».—«За что, отец? Если мои друзья тебе не по нраву или не ко времени, скажи, сегодня же их отправ­лю».—«Друзья ни при чем, Сардион. Ящерки чуют приближение зем­летрясения, но не по их же вине скалы рушатся. А братец твой чего удумал, слышал? И ведь не отговорить...»

Отец не отрывается от работы — корзина растет на глазах,— и в голосе его не укор, не тревога или недовольство, а терпение.

...Отец... Твоя соломенная шляпа висит на стене подле двери, как талисман, охраняющий дом. Но сможет ли талисман защитить?.. Да и по правде: можно ли защититься от времени?..

Вывод из моих сложных отношений с временем: с ним лучше ладить! Шагать в ногу, как выражаются газетчики. Не высовываться и не отставать. Нападать на него так же бессмысленно, как и оборо­няться. Борьба исключена в принципе... А Большой Георгий перед смертью тревожился, требовал, точно крепость к осаде готовил. Неу­жели не понимал? Понимал, да на старости лет забыл. Перестал понимать. Надоело... Отец большой патриархальной семьи, распадав­шейся на глазах. Последний глава крестьянского рода... Трудно быть последним. Особенно если ты Большой Георгий...

Кто не в ногу топает, так это Доментий: только по часам и ориен­тируется во времени да еще по отрывному календарю. Много мы на него сил положили, но учи, не учи — все едино! Его жизнь ничему не научила, а слова... Такая порода...

Вот и в тот раз его не удалось отговорить, отец как в воду глядел...

Он неторопливо мыл чан для вина в марани; залез в него и скреб скребницей из вишневой коры. В глубине чана было сыро, душно и гулко, а на земле попахивало дымком, и сладкий запах виноградного сока был разлит в воздухе. Сплошь затененный летом марани заметно просвечивал, пригревало солнце. Рядом темнел источенный жучками сруб с давильней и винодельческим инвентарем.

«Ну, что, не отдумал?— Доментий светит на меня из земли тихим взглядом своих серых глаз.— Мало тебе девушек в деревне? С при­даным, с родней под боком. И без прошлого...»

Внушаю брату азы житейской мудрости, а он шаркает себе скреб­ницей. Скорее всего, даже не слышит меня в своем чане, обложенный сырым гулким эхо.

К срубу семенит тетушка Дарико, смеясь, роняет на ходу: «Сидел тихоня в деревне, как в том чане; его вытащили, русскую женщину показали, он и одурел...» Погодя приоткрывает дверь сруба и громко шепчет: «Увез бы ты его в город, Сардо! Может, хоть там забудет свою зазнобу!»

Не успеваю предложить брату развлекательную поездку; он окли­кает меня из земли и, когда я наклоняюсь над чаном, просит: «Одолжи двести рублей, Джано. Когда-нибудь верну...» — «На что тебе двести рублей?» — «Поеду за ней».— «За невестой один поедешь? Сирота ты, что ли? Что о тебе теща подумает?»—«А что делать? Ты же знаешь, как наши...»—«Так и быть, поедем вместе!»—«Вместе?! А наши?,.»— «Мне наши не указ».

Вылез из чана и с детски счастливым лицом сграбастал меня...

Непонятный человек мой братец. Бывало, нагряну с ребятами, с девочками из миманса — игры, пьянка, дым коромыслом! А Доментий в сторонке. Только глаза добротой светятся. Его так и прозвали на мо­настырский лад — брат Доментий. Кому помочь, услужить — он тут как тут. Привозил я в отчий дом и известных поэтов, и заслуженных артистов, и больших начальников, перед которыми районное началь­ство вальс-бостон с подносами танцевало. А Доментию все едино — что пьяный гитарист-виртуоз, гастролирующий по Союзу, что сосед- аробщик, что директор телевидения... Одно время школьный физрук Дито Костава требовал, чтоб я увез Доментия в Тбилиси в спортшко­лу: «Он же нам Гиви Картозия заменит! Мир увидит и нас прославит!» Да разве его уговоришь... Дито до сих пор при встрече сокрушается: слава грузинских борцов на убыль пошла, а мы ее не поддержали... Нет. Вряд ли Доментий стал бы чемпионом. Чемпиону кроме силы злость нужна, азарт, а он... Брат Доментий. Кто его так окрестил? Да­же Поля переняла, частенько так называет — брат Доментий.

А в ту осень наше возвращение с молодой невесткой стало в де­ревне событием! Как сейчас вижу эту картину: миловидная блондин­ка прошла через всю деревню, неся на руках четырехлетнего сына, который прекрасно мог идти и сам; несение сына на руках было в некотором роде демонстрацией, так сказать, лозунгом; его смысл был понятен каждому: дескать, я иду под венец не под белоснежной фа­той, а с багажом прожитых лет и ошибок. Такая решительность вы­звала замешательство в стане встречающих. Я несколько раз предло­жил Поле спустить мальчика на землю или передать мне; Поля в от­вет решительно встряхивала белокурыми волосами, лишний раз до­казывая демонстративность своего поведения. Доментий нес перетя­нутые ремнями потертые чемоданы и, как ребенок, улыбался на каж­дое приветливое слово. Приветливых слов было немало, но и шушу­канья за спиной хватало...

Большой Георгий молча встретил невестку у ворот, впервые в жизни он показался мне немножко растерянным.

Потом вступило в силу время. Все изменяющее время. Осенью я наезжал в деревню за вином и фруктами и видел, как больной отец сидит с Полей у камина, его голубые глаза грустно смотрят на пламя, распухшие в суставах ладони устало лежат на коленях; Поля ворошит щипцами угли, и байковый халат обтягивает ее живот. А за спиной у них стол завален айвой, грушами, инжиром, хурмой, виноградом, гра­натами, каштаном, кизилом, жареной кукурузой, в высоких горлачах, заткнутых виноградными листьями, стоит маджари — молодое непе­ребродившее вино, и горячий пшеничный хлеб сдабривает все своим мирным семейным запахом...