...Где отчий дом

Не знаю, считать ли это предзнаменованием, но одно несомненно: всю последующую жизнь я раздваивался между поющим жаворон­ком и коровой с навозом на крупе...

Шоссе плавится под солнцем. Тени исчезли. Полдень.

Вот и Новый Афон. До него, оказывается, рукой подать. Бело-ро­зовый монастырь на зеленой горе. Святые места! Такого количества святых не знала ни одна обитель. И еще одна к ним спешит — в джин­совом сарафане, с дорожной сумкой Ади Даслера...

Скорее всего, на старости лет я стану свирепым моралистом и постником.

Между домами открылось море, идущий к причалу прогулочный катер и чайки в сверкании полдня. Закопченный, низко осевший бук­сир тащит за собой плавучий кран; и тот, и другой чужды бескрайне­му, затуманенному от зноя простору. Буксир сипит, кран скрипит и лязгает, а чайки громко кричат, словно насмехаются над ними. Из ку­стов выскочил мальчишка. От резкого тормоза ягненок чуть не свалил­ся на пол. Коротышка в замызганной куртке катит тележку на под­шипниках и орет: «Марежни, марежни!» Его останавливает красотка в белых брюках и жилете. Продавец мороженого обалдело смотрит на нее и не понимает, чего ей надо.

В ветхой лачуге в стороне от дороги кофейня хромого Ерванда. Кофе у него густой и тягучий, как мед. «Научи, Ерванд. Открой сек­рет!» Скромно потупленное коричневое лицо в глубоких морщинах, вкрадчивая, хитрая улыбка: «Какой секрет, Джано? Кофе, вода, са­хар. Сам такой получается».—«А у меня почему не получается?»—«У тебя не получается? Ва-а... А если у тебя получится и у него тоже по­лучится, кто пойдет к Ерванду кофе пить?»

Впереди скопление машин. Толпа обступила светлую «Волгу» с расплющенным крылом и выбитыми фарами. На траве под деревом плачет девочка с куклой в руках.

Из виденных аварий в память почему-то врезалась одна: пасмур­ный день, движение на набережной замедлилось, с черепашьей ско­ростью, словно отдавая последний долг, вереница машин проезжает мимо лежащего на мостовой мотоцикла. Пострадавшего нету. Постра­давшего увезли. Милиционеры суетятся с рулетками. На такой ско­рости успеваю все разглядеть в подробностях: и след протекторов, и лужицу крови, смешанную с бензином, и серый фибровый чемодан­чик, привязанный шпагатом к багажнику мотоцикла. Лица ли мили­ционеров тому виной, медлительность ли движения или мрачный дождливый день, но я понимаю, что мотоциклист погиб. Милиционе­ры спешат покончить поскорее и убраться из поля зрения... Странное ощущение, точно кто-то смотрит на все это неморгающим равнодуш­ным глазом. Именно одним глазом, с оскорбительным, идиотским без­различием глядяшим из середины лба...

Резко сворачиваю с шоссе, петляю между эвкалиптами и останав­ливаюсь на лужайке. Судья, тайм-аут! Нужна передышка. Темп не по силам, защита разладилась. Соперник разыгрался. Словом, тайм-аут.

Открываю дверцу. Под ногами мягкая неподвижная земля. С рас­паренных эвкалиптов низвергается горьковато-терпкая духота.

Вспоминаю про ягненка. Вытаскиваю его из машины. Он кое-как обретает устойчивость, стоит, чуть заметно пошатываясь...

Дар судьбы, сделанный то ли по рассеянности, то ли в виде за­поздалой компенсации. А я даже не знаю, где ее искать, в каком изда­тельстве она работает. Зато не пострадала цельность истинного горца.

Какая цельность?! Какой, к шутам, горец!.. Ошиблась Таня. Геоло­гический парадокс: налицо все признаки месторождения, а ископае­мых нет. Рой, бури хоть вдоль, хоть поперек. Найти можно только то, что существует. Чего нет в природе, того не найдешь. Грустная аксио­ма, когда она касается тебя. Остается делать вид, что на твоем участ­ке ведутся секретные работы, что сейф заперт потому, что в нем кое- что хранится... Атрибуты преуспевания — это пожалуйста. Рожа, шмотки, беспечно потраченная в ресторане сотня-другая... Весной у телестудии я столкнулся с Темо Джакели: небритый, штаны мешком, засаленный воротничок зябко поднят, остатки волос ветерок треплет, но в глазах тот же свет, что в молодости. Обнялись — от него дух кислый, бездомный, похмельный. А на мне брюки вельветовые ирланд­ские, куртка австрийская в тон, щеки французской водой благоухают. И в руке «кейс». Тьфу!..

В пятьдесят лет поздно менять привычки. А для их оплаты придется-таки переквалифицироваться в виноделы, спокойствия ради начер­тав на груди: «Мое только то, что перельется через край!..» Так-то, ста­рик. От этого и тягостные сны вроде квартиры с бродячими собака­ми и замызганным мотороллером в коридоре... Как изрек мой тесть, придерживая рукой шляпу и недовольно щурясь на штормовое море: «Человеку не дано быть морем. Ему не дано быть даже волной. Но стань хотя бы пловцом, черт тебя побери!»

Мощные стволы эвкалиптов. Без коры, в светлых разводах. Сквозь плотную листву пробивается солнце.

Ветер доносит крики чаек. Ягненок вошел во вкус — щиплет траву.

Вокруг сильная, сочная жизнь, а я качусь по ней, как перекати- поле. Перышко, выдутое из курятника.

И вдруг вспомнил — не памятью, не головой, а кровью вспомнил сына... Вспомнил радость, когда прыгает ко мне из лодки и смеется под водой, в колышущейся голубизне. Выныривает — ладненький, крепкий, весь в серебряных пузырьках, с прилипшими волосами — и захлебывается от восторга и счастья!..

Подхватываю ягненка, иду к машине. Наконец-то я спешу.

Со мной он не боится ни волн, ни медуз. Утягивает меня под воду, и я ныряю — то ли в детство, то ли в иное измерение, осто­рожно отбиваюсь от лихих наскоков и на всякий случай поглядываю на тень нашей лодки... Чем бы я жил без него?

Оказывается, из этого драндулета еще можно кое-что выжать. Ра­ди сына.

Пальмы вереницей несутся навстречу. Тяжелая зелень не шелох­нется. Тени протирают ветровое стекло.

Вот уже показалась залитая солнцем площадь поселка. Почтовое отделение, павильон на остановке автобуса, магазин хохотуньи Марго...

Перед почтой под зонтом дремлет старуха с фруктами на платке.

Мальчишка ведет на поводке дога. У дога в зубах кость. Это дела­ет его похожим на джентльмена с трубкой. Хау ду ю ду, сэр! Мне раз приснился сосед-профессор на поводке у своей собаки.

На пригорке белеет школа. Здесь преподавала ботанику Сато — шумная, честолюбивая майрик. «Такая уж наша материнская доля, Джано. Сперва дочек холим, потом внучек...»—«Майрик, если захочет, сама еще родит». Замахала на меня руками, даже плюнула в сердцах, но я попал в десятку, в самое яблочко — расположение тещи было за­воевано на много лет вперед: «Эх, если бы и моей Нуну так с мужем повезло!..»

«Икарус», трубя на вираже, теснит меня к краю дороги. В выго­ревшей траве на обочине копошится петух с огненным гребнем. Замед­ляю ход. Петух некоторое время бежит перед машиной возле правого колеса. Он смахивает на босяка, заложившего руки в карманы.

Торможу. Петух тоже останавливается, вытянув шею, недоуменно озирается.

Приехали...

Глава четвертая

ПОЛЯ ДРЮНЬКОВА

Только я ребят накормила, тарелки грязные собрала, слышу, у во­рот кто-то зовет:

— Пело!.. Пело!..

По голосу вроде Жужуна. Выглянула — она.

— Заходи,— говорю,— во двор, посиди в тени, жарко очень.

— Спасибо, Пело, генацвале, некогда сидеть, дома дел много. По­лучи газеты. И вот еще письмо тебе пришло,— протягивает через же­лезные прутья.

Как услыхала я про письмо, так у меня сердце и упало. Бросилась через двор, а Жужуна смеется.

— Не бойся, глупая. Хорошее письмо. Разве я плохую весть при­несу...

Я и то себя одернула. Незачем так кидаться, еще чего подумает, разнесет по деревне: Полина от кого-то весточку ждет. Даром, что ли, почтальонша? Взяла газеты и письмо тоже. Самой не терпится на кон­верт взглянуть, но говорю еще раз:

— Заходи, водички холодной попей.

— Спасибо, моя хорошая, не беспокойся,— и в черном своем платье, в черных чулках, зонт на плече, пошла вдоль частокола в гору.

Села я на скамейку под деревом, газеты на стол бросила, на кон­верт смотрю. Почерк Веркин, и обратный адрес наш. Чую, в конверте что-то лежит. Верка хоть и обожает длиннющие письма писать, такого толстого ей не накатать. А с обратной стороны на конверте как раз по заклеенной линии печатными буквами выведено: «Осторожно, фот­ки!!» Надорвала я уголок конверта, мизинец в дырку просунула, ми­гом конверт распотрошила. Выпали из него две фотки. Глянула. Гос­поди! Гроб несут! И на второй — гроб на столе, а вокруг люди. Мне аж худо стало, голову как-то книзу потянуло. Хочу кликнуть, чтоб воды, да дома-то никого. Ребята как полопали, так и дунули на речку. До­ментий сегодня на дежурстве, а свекровь и захочет встать, не сможет. Взяла себя в руки, подобрала фотки, стала разглядывать. Кое-кого зна­комых узнала, а кто в гробу лежит, не узнать. И узнать боязно. Тут только про письмо вспомнила. Заглянула в начало, потом подальше, слова все неразборчивые, вроде как сливаются, и вдруг три слова вы­перлись: «...наша бабушка померла...» Я дух перевела — отлегло не­много от сердца,— стала все подряд читать.