...Где отчий дом

На обочине стоит мальчишка с большой корзиной у ног. Держит в руках по початку вареной кукурузы. Выставляет их вперед и, ста­раясь заглянуть в проносящуюся машину, кричит:

— Куруруза!.. Кукуруза!..

Я проскакиваю мимо, торможу и задним ходом подруливаю к мальчишке.

— Что у тебя?— Кукуруза. Только с огорода. Полчаса как сварена,— бойко от­вечает он и заглядывает в машину смелыми, пожалуй, даже наглыми глазами. Ему лет двенадцать. Веснушки на лице потемнены загаром, на обгоревших плечах с худыми ключицами шелушится кожа.— Вот, у меня и соль есть,— он протягивает в окошко фунтик с крупной со­лью. Фунтик свернут из исписанных листов тетради.

— По глазам вижу, дешево не продашь.

— Да что ты, дядя! Бери по сорок копеек, зачем нам торго­ваться!

— Что по сорок? Штука?

— А то десяток!

— И много ты продал по сорок копеек?

— Да я только из дому, Ты за меня не беспокойся, все продам. Тут у нас до моря далековато, а то на пляже по полтиннику вмиг расхватали бы.

— Если хочешь, садись, до пляжа довезу.

— Спасибо вам. А назад как?

— Назад на чем-нибудь доедешь. Или пешком дойдешь с пустой корзиной. Тут недалеко.

— Далеко или близко, я получше вас знаю... Ладно, поедем. Я те­бе за это два початка дам.

— Договорились.

Он лезет в машину со своей покрытой целлофаном корзиной, кряхтит, ругается. Видит задремавшего на заднем сиденье ягненка. Ворчит, не выражая ни удивления, ни восторга:

— Э, да тут пассажир. Тоже бесплатный? Или вы его потом ску­шаете?

— Сел? — спрашиваю я.

— Сел, сел. Поехали,— ворчливо отвечает мальчик, слышно, как он пыхтит, устраиваясь и передвигая корзину в ногах.

Трогаю машину с места и протягиваю руку назад.

— Чего вам, дяденька? — удивляется мальчик.

— Дай кукурузу.

Он лезет в корзину, долго перебирает кукурузу, наконец кла­дет в мою раскрытую ладонь маленький теплый початок. Я погру­жаю в него зубы, и беспорядочно текущая по воспоминаниям память вдруг обмирает и делает лихорадочный скачок куда-то в сторону и вспять, пока еще в неведомое. Я продолжаю грызть початок, его плотно притиснутые друг к другу молочно-пресные зерна...

Козье вымя с длинным и пресным соском; я сосу прямо из вы­мени, пристроившись, как козленок, тычусь лицом, поддаю, чуть хво­стом не виляю, только бы коза не брыкалась.. Судя по тому, как легко я залез под козу, мне не больше десяти...

Дождливый день; я клянчу у лесничего нашу корову, уведен­ную за потраву, и, не выклянчив, бросаюсь с кулаками; лесничий связывает меня ремешком, кладет под куст и уходит, поддерживая штаны локтями; слизывая с губ соль, ругаюсь ему вслед...

Нет, не это...

...В рябой тени навеса, окруженного августовским зноем, собра­лась молодежь деревни. Первое послевоенное лето. С треском рас­чехляем початки кукурузы, выдергиваем сырые пахучие усы — ли­ловые, желтые, розовые. Бренчит чонгури...

Мальчик что-то говорит мне и, не дождавшись ответа, хлопает меня по плечу.

— Дядя, вы его купали, что ли?

— Что?— я оглянулся назад.

— Ягненок, говорю, очень чистый.

— A-а... Конечно, я его и выкупал, и выжал хорошенько.

— Вы это бросьте, их не выжимают,— насмешливо растянул мальчик.

— А я чтоб быстрей. Жди, когда он обсохнет... Ну, что, купец, вон море приблизилось, тут до пляжа рукой подать.

— Еще немного провезите, я вам три початка дам.

Я провез его еще немного. Мальчик протянул мне три початка и сказал:

— Гонирупь!

— Ну, ты, оказывается, и жулик! — Я, ворча, полез в карман.— А как же уговор?

— Шучу! — он весело рассмеялся.— Уговор дороже денег! — по­махал рукой и что-то крикнул вслед, но я не слышал. Память пере­несла меня в отчий дом и смаковала там каждую мелочь: позеленев­шие от времени медные весы с головками аистов, как бы целующихся при равновесии; голубой свинцовый кирпич с вытисненной надписью «пол. пудъ»; просторный заплесневелый погреб, пахнущий, как бочка с рассолом, он сквозь пол питал дом прохладой и укропным духом.

Достаточно любой малости — вкуса кукурузы, запаха эвкалип­тов,— чтобы оживить прошлое и даже сделать его живее настоящего.

Что и говорить, у меня сложные отношения со временем.

После переезда на новую квартиру к нам явился работник Тбилгаза и, протянув какую-то бумажку для подписи, сказал: «Если вы бу­дете эксплуатировать плиту в соответствии с указанными здесь пра­вилами, она прослужит вам двадцать лет». Эти слова, точно колдов­ское заклинание, преобразили покрытый эмалью металлический ящик с конфорками и окошком из огнеупорного стекла в страшный, пугаю­щий своей вещественностью сгусток времени, в те самые двадцать лет, о которых сказал слесарь, и в этот сгусток, как рыбки в лед, были вплавлены мой старческий рот с седыми усами и дряблые груди моей жены, школьные дневники и грязные колготки неродившегося поко­ления и что-то еще, чего я не смог или не успел разглядеть, потому что мне самым вульгарным образом сделалось худо.

Я боюсь времени. Меня пугают места, не изменившиеся с детских лет (хорошо, что боярышник на пригорке срыли, не знаю, что стало бы со мной при виде его цветения). Тик-так, тик-так, тик-так, прохлад­ный диск на левом запястье стрекочет невинно и бесхитростно, как кузнечик в траве...

Додо тренирует в спортшколе гимнасток. По утрам в зал, зали­ваясь смехом, сбегаются маленькие девочки и, как ласточки, порхают над гимнастическими снарядами; в полдень девочек сменяют строй­ные девушки, их молодой плоти тесно в ярких трико, они с красивой небрежностью делают свои упражнения, поглядывая подрисованными глазками то в зеркало во всю стену, то на улицу, где их дожидаются дружки; в вечером зал заполняют пожилые женщины из групп ОФП, тучные, бесформенные, с обвисшими животами и колышущимися гру­дями, они бегают грузной трусцой, охают, постанывают и, тщетно пы­таясь унять одышку, уходят в ноч ь...

Когда-то мне казалось, что единственная защита от времени — дети... Может быть, в биологическом смысле они и продолжают нас, но, по совести, мало кто из окружающих так чужд мне, как мои доч­ки. Особенно с тех пор, как от них запахло барышнями. Темо Джакели — у него дети постарше, один уже разведенный — говорит, что ро­дители для детей всего лишь среда обитания. Такова жизнь...

Неужели отец не боялся времени? Похоже, что так... Во всяком случае, он ни для кого не был «средой обитания»... Подле двери де­ревенского дома я увидел его соломенную шляпу с широкими поля­ми. Это было прошлой осенью... Пахло дымом, подгоревшим хлебом, молодым вином. Деревья медленно облетали. Собаки стояли в зали­тых солнцем дворах и спокойно смотрели на меня...

В пору бесконечных гастролей я частенько проносился по шоссе мимо родной деревни, не сворачивая на ведущую вверх кремнистую проселочную. Я ехал по ущелью под горой, а гора громоздилась надо мной — грустный сверхвеликан, задумчиво сидящий у реки, высоко в поднебесье курчавилась его лесистая голова с проплешинами, а от­чий дом стоял немножко левее и выше сердца. Я сигналил, настойчи­во сигналил в надежде, что там, наверху услышат, хотя бы просто прислушаются к крику в ночи, я хотел дать знать о себе, но вместо обычного автомобильного «па-па!» мой холеный «Москвич», украшен­ный тигром, гейшей и олимпийскими кольцами, пел «Ариведерчи, Ро­ма!», и этот звонкий иноязычный зов был так неуместен в промозглой декабрьской ночи или облачным октябрьским днем — зелень имере­тинских гор подожжена, забрызгана кровью и залита йодом; серебрит­ся неубранная кукуруза; по стерне язычком пламени бежит рыжая лиса; с высоты, на которую порой выносила машину петляющая до­рога, это живописное месиво, это фантастическое густое варево, с не­истовостью перемешанное кем-то, тревожило и волновало. Я сигналил, сигналил ущелью, родной горе и отчему дому, но сигнал мой пел чу­жую песню, гора над рекой хмурилась, и безмолвствовал отчий дом...

Однажды мы веселой компанией катили из Боржоми в Самтредиа. Оркестр уехал поездом, погрузив контрабас, ударные и реквизит иллюзиониста, а несколько человек сели со мной в машину. Всю доро­гу хохмили и ржали, подкидывали мне остроты и темы для скетчей. Ржали, как в случном стойле, потому что остроты и темы были того самого пошиба, который особенно веселит тертых джазовых «маль­чиков» в возрасте от тридцати до сорока. Лысеющих джазменов, еще не распрощавшихся с лихой молодостью, но уже учуявших тусклую старость. Проехали перевал, и вскоре подала голос наша речка, побе­жала рядышком с шоссе. Она бежала справа от дороги, потом, про­пустив меня через мост, переместилась влево и так и перебегала всю дорогу, беспечно болтая. Я любил слушать ее. Я никогда не спешил в этих местах. Она провожала меня до самой нашей деревни и даже дальше и отпускала. Так и чудилось: катись, дескать, с богом, отре­занный ломоть!.. И вот в тот раз мы ехали вдоль нашей речки, и в ржании стареющих жеребцов я не слышал ее голоса, только погляды­вал на нее, как на девушку, с которой не поговорить при посторонних. Мелькнул рассеченный водой монолит скалы — болтунья-болтунья, а с какой глыбищей справилась! В мутном зеркале на повороте отрази­лась встречная машина и следующий поворот. Один из моих пассажи­ров, Джемал-саксофонист, объявил, стараясь перекричать остальных: «Внимание! Мы приближаемся к историческим местам. В одной из этих деревень родился Джано Джанашиа, любимец публики!» — «И лю­битель публики, в особенности женской половины»,— вставил Лео по прозвищу Чубчик. «Каких он предпочитает женщин?»—полюбопытст­вовал Жоржик. И пошло. «Тоненьких».— «Нет, полненьких, с усика­ми над губой... И чтобы родинка где надо...» Алик Джибладзе — кор­нет-а-пистон, по прозвищу Суслик — перегнулся сзади ко мне и спро­сил: «Джано где твоя деревня?»—«Там»,— я кивнул на горы, безмолв­ные и строгие, в сумерках. Алик вынул из футляра свою знаменитую трубу — он никогда с ней не расставался,— выставил в приспущенное окно в направлении моего кивка и заиграл. Он начал тоскливый «Сан- Луи-блюз» и вдруг, не прерывая мелодии, выкрикнул фразу из шести нот, знакомую всем «лабухам». Ребята дружным реготом приветство­вали выходку. Я, не глядя, хватил по раструбу, торчащему слева. «Офо­нарел, Джано?! Как я сегодня играть буду! Останови машину!» Про­носимся мимо скалы, из которой сочится родник. Стекает по проточен­ному годами желобку. Родник не виден с дороги, но я знаю о нем. Я проезжаю мимо, хотя холодная примочка избавила бы Алика отболи...