...Где отчий дом

Войдя в залу, Джано остановился, точно на пороге склепа или ча­совни. Вдоль стен сидели черные старухи, со стен смотрели фотогра­фии предков в черных рамках, а посреди залы на столе стоял гроб, и оттого, что гроб был закрыт, казалось, что в нем лежит не изувечен­ное тело брата, а сама смерть. Душный сумрак, всхлипывания, и за всем этим присутствие чего-то знакомого с той ночи, как студен­том он напросился в попутную — крытый брезентом грузовик, и после заснеженного перевала на одном из поворотов кузов вдруг поплыл под ним, борт жестко и страшно заскрежетал о скалу, машина вильну­ла, и началось неправдоподобно долгое падение; он летел в пропасть в черном кузове машины, озаренный у^касом, точно шаровая молния, и не вспомнил в эти мгновения ничего, а только, дико матерясь, пов­торял: «Вот, значит, как!»; и ему казалось, что следом по его душу огром­ными тупыми скачками несется сбитый с места валун, кусок скалы; но все это были еще звуки и страхи жизни, и только потом, после па­дения он увидел не вне себя, а в самом себе, как чернейшая бездна тихо клубится чем-то похожим на мглу морозной ночи, как откуда- то — не извне, а из щелей сознания,— едва завихряясь, ползет что-то, и вот это уже было за гранью, это дохнула смерть...

И сейчас, стоя в полутемной зале, Джано вдруг увидел то же ды­хание: клочьями тлеющей пряжи, паром без видимого источника оно курилось поверх черневших фигур, и над столом, и вокруг фотогра­фий предков — с детства знакомых красивых лиц со схожими чертами, глядящих с таким участием и бесконечной грустью, словно родные души вселились в изображения и оживили их...

Тенистое кладбище подковой охватывал залитый солнцем вино­градник— спокойное, удивительное гармоничное соседство жизни и смерти; даже не соседство, а объятия, дремотные объятия полных сил сестер, нежащихся в одной постели.

На границе солнца и тени, рядом с памятником, из каменной ни­ши которого с прощальной улыбкой смотрело лицо отца — Большого Георгия, старый могильщик Малакиа копал могилу и тихо напевал. Он пел не псалом и не заупокойную молитву, а песенку, помогавшую в работе. Время от времени он умолкал и недовольно ворчал; каждый раз, роя могилу, Малакиа искал какое-нибудь утешение то ли для се­бя, то ли для того, кому готовил последнее пристанище.

— Ничего...— бормотал старик.— Скоро и я к ним: Малакиа при­шел! То-то веселье будет! То-то ржачка пойдет! — В этот раз утеше­ние не находилось и на душе у старика было скверно, хмель не брал его, а тяжестью ложился на сердце.

Исполинский дуб, рядом с которым остальные старожилы клад­бища казались саженцами, укрывал от солнца голубую церквушку.

— Для других по плечи рою, для бедняги Доментия с ушайи задез. Что еще я могу?— ворчал старик.

Каменные ковчеги с высеченными на них изображениями агнцев были уложены в строгом порядке, головой к закату. На деревьях за­ливались птицы, и хор цикад заглушал далекие миноры оркестра. Но вот ветер донес горестное «Таво чемо»—«Нет счастья мне...» Старый могильщик заспешил, задрал голову на обвисшей, как у черепахи, шее и поискал за деревьями солнце.

— Хорошо еще, летом хороним. Хоть в этом ему повезло...— вздохнул он.

Они уезжали последними после похорон.

Жизнь в доме постепенно входила в новую колею. Осиротевшая семья, как инвалид с отрезанными руками, заново училась жить, дви­гаться, ходить. Полина с мрачной решимостью занималась хозяйст­вом и, казалось, никого вокруг не замечала. Предложение сестер о том, чтобы отдать им на воспитание сыновей, она встретила таким взрывом негодования, такой яростной отповедью, что сестры растерян­но примолкли.

Вопрос о том, с кем жить матери, решился неожиданно легко и быстро: младшая сестра, желая доказать, что все ее поступки продик­тованы преданностью интересам семьи, вызвалась взять матушку к себе. Остальные обязались ежемесячно посылать ей деньги.

Итак, все вопросы решили. Все разъехались. Джано с семейством уезжал последним.

В тот день с утра собирался дождь, и Джано торопился, надеясь посуху проскочить на шоссе. Но Поля, вдруг проникшаяся к ним го­рячим родственным чувством, несколько раз просила отложить отъезд: она бегала в марани, спускалась в погреб, залезала на чердак, накла­дывая в мешочки и наволочки фасоль, кукурузу, сухофрукты, фундук, грецкие орехи и перец, наливая в бочонки и бутыли вино и чачу. Тщетно Додо хватала ее за руки, а Джано захлопывал багажник ма­шины. «Вам самим пригодится, Поля! У тебя же дети. Подумай о се­бе!» Поля со слезами на глазах твердила: «Это вам от Доментия... От моего Доментия в последний раз! Ну, пожалуйста! В последний раз!»

Додо обнимала Полю и утешала по-своему: «Ничего... Ребята уже подросли, а ты молода, еще поживешь»,— и еще что-то шептала на ухо Поле, беззвучно плачущей от этой ласки, и звала ее с детьми в Тбилиси — хоть сейчас, на одной машине, целовала ее заплаканные глаза и раздаривала малышам любимые игрушки сына.

Наконец они тронулись в путь. Медленно переваливаясь на кам­нях и рытвинах, поехали вниз по проулку, и Петька, худой, сосредо­точенный и строгий, широко шагал рядом с машиной, а Поля с малы­шами бежала сзади, с отъездом этих людей она оставалась одна, и под­сознательная потребность — оттянуть как можно дальше наступление одиночества — гнала ее за машиной. Додо с дЬтишками высунулись в окна и как-то уныло махали руками. Джано не отрывал глаз от доро­ги. Вот и поворот. Поля остановилась, прижав к себе детишек. Петька оглянулся на них и тоже отстал. Додо откинулась на сиденье: «Гос­поди!..» И в ту же минуту о ветровое стекло разбились первые кап­ли дождя, «Ну вот, дообнимались»,— проворчал Джано, прибавляя ско­рость. Расшатанный «Москвич» сильнее запрыгал на камнях.

Налетевший ветер донес прохладное дыхание ливня. Внизу у ручья колыхнулись ивы, блеснули серебряным исподом листьев. Тревога вселилась во все. Все побежало, с радостным ужасом ища укрытия: телята, цыплята и квочки коровы, собаки и люди. И даже развешен­ное на веревках белье затрепыхалось, норовя сорваться и улететь. Первые свинцовые капли забарабанили по капоту машины, вразнобой затрешали по лопухам. Грозно зашумел большой каштановый лес на склоне горы. Гул близился и нарастал. Над горой и лесом, разворачи­ваясь и дыша влагой, ползла тяжелая лиловая туча, неповоротливая и стремительная одновременно. Ливень хлынул так, как будто на небе вспороли кожаные мешки с водой. Не было ни капель, ни тоненьких струй — вода низвергалась потоками. Джано вел машину почти всле­пую: пожалуй, он мог бы и вслепую проехать по заученной с детства дороге, пока иссохшая земля вбирала влагу и колеса не вязли в колее. Но всем телом, в особенности впившимися в баранку пальцами он чувствовал, как машина то и дело оседает, сползает в сторону или беспомощно вязнет.

Девочки на заднем сиденье испуганно притихли и не отрывали глаз от затылка отца; не видя кругом ничего, кроме залитых водой окон, они по движению отцовской головы пытались понять, насколько серьезно их положение. Додо стиснула локоть мужа. «Давай переж­дём».— «Дудки!— ответил Джано.— Проскочу!..»

Они не проскочили — меньше чем в километре от промытого лив­нем шоссе они увязли.

Земля взбухла, как на дрожжах, превратилась в огромную рыгаю­щую квашню. Она пахла сильно и густо. Страшная благодатная туча, косматясь, клубясь и ликуя, уходила к дальним горам, к другим иссох­шим виноградникам. А по раскисшей глинистой дороге, напоминая му­ху на липучке, полз старый автомобиль. Каждый метр дороги давался ему ценой такого усилия, что, казалось, он вот-вот развалится на ча­сти или взорвется. Но он не развалился и не взрывался, а полз, одоле­вая метр за метром, пока не заполз в залитую водой колдобину. Машина с воем и визгом выкарабкивалась из колдобины, разбрызги­вала воду, раскидывала комья грязи и сползала назад. Опять выкараб­кивалась, надрывая мотор, стирая шестерни и покрышки, и опять сползала. Было в этом упрямстве что-то отчаянное, безнадежное, злое... Но вот машина остановилась, смолкла, сдалась, по дверцу уто­нув в глинистой жиже, и, подойдя к ней, через залитые водой стекла можно было увидеть немолодого мужчину за рулем — он плакал, по­валившись на баранку — и утешающую его красивую женщину, умело скрывающую свой возраст; а на заднем сиденье между двумя углова­тыми, испуганно притихшими девочками, вытянувшись в струнку, си­дел мальчик лет шести — лохматая головка на загорелой шейке, тугие загорелые щеки и большие глаза, с недетским вниманием смотрящие на мир.