...Где отчий дом

Что это я развспоминался! Прямо не воспоминания, а стихотворе­ния в прозе.

Как пожилого куплетиста превратить в молодого лирика? Рецепт: нужно взять красотку килограммов на шестьдесят, бурдюк вина литров на десять, погрузить все это в машину и, посыпав розами и календу­лой, отправить в горы. В горах нужно найти живописное место, напо­минающее родные места куплетиста. Найдя такое место, нужно к ви­ну и красотке добавить барашка килограммов на восемь. Очень хоро­шо, если у вас найдется под рукой приятная компания. Затем костер: пламя должно быть умеренное, не жаркое, но и не дымное, а главное, первобытное. Теперь остается провести ночку без сна, и лирик готов. Дайте ему в руки перо и бумагу или слушайте, как акына...

Гниль! Падаль! Мертвечина! Стоило душе шевельнуться, стоило зародиться человеческой привязанности, как я всполошился, запани­ковал и скорей наутек, как скунс, защищаясь смрадным облаком...

Через пару лет — пятьдесят, далее без остановок. На юбилее в кру­гу случайных друзей душа трепыхнется напоследок, не в силах при­помнить несбывшееся, и долго будет разлагаться в стареющем теле...

Справа вдоль дороги темно-зеленая стена кипарисов. В ее тени молодая женщина в джинсовом сарафане с большой дорожной сум­кой у ног. Женщина вскидывает руку по всем правилам полузабыто­го «автостопа» и, когда я торможу, без долгих предисловий садится в машину.

— Подвезите до Нового Афона!

— Люблю решительных людей,— замечаю я. Она молчит.— А так­же решительных женщин,— добавляю я. Она хмыкает и насмешливо косится на меня.— Но вам я не советовал бы садиться в первую попав­шуюся машину.

— А я физиономистка,— заявляет моя попутчица.

— Вы меня обижаете.

— Вы не притормозили сами. Это характеризует вас с лучшей стороны.

— Ах, вот что... Облико морале. У меня садится аккумулятор, я боялся, что не сдвинусь с места.

— До какой степени вам хочется сойти за сердцееда с автомоби­лем! Что это? Действие солнечной радиации на кровь? Традиция? Или способ самоутверждения?

— Назовем это одним словом,— говорю я.

— Каким?

— Юг.

— Ох уж этот юг!.. Обычно я провожу отпуск в Прибалтике, там этой проблемы не существует.

— Вовсе?

— Вовсе.

— Другая крайность.

— Чем это пахнет у вас в машине? — она втягивает воздух и мор­щит носик.— Простите за бесцеремонность...

— Бензином,— подсказываю я.— Или нагретым железом.

— Нет. Чем-то совершенно инородным... Овчиной, что ли?

— Оглянитесь назад,— киваю на заднее сиденье.

Она оглядывается и видит ягненка.

— Боже мой! Какая прелесть! — протиснувшись между сиденья­ми, пересаживается назад и берет ягненка на колени. Утомленный до­рогой, тот не сопротивляется, только разок коротко и нежно бле­ет.— Ух ты, мой маленький! Ух ты, мой беленький. Куда это тебя везут?

— Нюх, как у собаки,— замечаю я.

— А я ищейка,— отзывается попутчица.— Со мной можно хо­дить на охоту.

Я оглядываюсь на нее и, задержав взгляд на округлых коленках, киваю. Она не реагирует на осмотр.

— Где вы добыли этого красавчика? — приподнимает ягненка и прижимает к груди.

— Почему бы вам не завести ребенка? — говорю я.

— Ого! — удивленно и немножко обиженно растягивает она.— Вы страшный человек... И все-таки вы не ответили на мой вопрос.

— Ягненка нам подарили пастухи,— говорю я.— Мы ездили в го­ры к пастухам. С нами была женщина. На прощание пастухи сделали ей подарок.

— А вы его отняли? Это на вас похоже.

Я засмеялся.

— Какой хорошенький! И какой теплый! Я никогда не держала ягнят на руках. Если б я поехала с вами в горы, мне тоже подарили бы ягненка?

Пожимаю плечами.

— Жаль, что не я ездила с вами,— вздыхает она.

Я смотрю на нее через зеркальце. Да, с этой, пожалуй, все было бы иначе. Проще...

— Что вы намерены с ним делать? — спрашивает попутчица.

— Я его зарежу и съем,— говорю я.

От неожиданности она осеклась. Потом сказала:

— Боже, какой троглодит! И вам его не жалко?

Я опять пожимаю плечами и, направив зеркальце, разглядываю свою попутчицу. Смазливая мордочка, курносый нос, нежно наметив­шийся второй подбородок. Ей нет и тридцати. Склонность к полноте и молодая свежесть делают ее очень привлекательной.

Мы едем мимо многолюдных пляжей. Останавливаемся у родни­ка. Покупаем инжир у бойких загорелых мальчишек и опять трогаем­ся в путь. Моя попутчица кормит меня инжиром, неумело сдирая с него тонкую кожуру.

Я оглядываюсь, вернее, скашиваю глаза в ее сторону и опять вижу круглые коленки на коленях лежит ягненок, в его шерстке дремлет маленькая ладонь с накрашенными ногтями. Судя по загару, моя по­путчица недавно приехала в наши края.

— Пусть этот человек не отвлекается от дороги,— подделываясь под мой акцент, говорит она.— Иначе мы рискуем не доехать.

— С вами я готов рискнуть.

— Что вы хотите этим сказать? — в ее бойкий говорок вкралась тревога замаскированная показной строгостью. Сколько оттенков в голосе! Моя попутчица насторожилась, она робеет и борется с сомне­ниями я ей нравлюсь она выжидает, что дальше, и собирается с ду­хом и подо всем этим на последней глубине вечная женская готов­ность уступить. Чтобы почувствовать это, не надо заглядывать ей в глаза, не надо даже оборачиваться... Едва заметная перемена интона­ции меняет все. Мы умолкаем, слушая, как между нами в тесноте автомобиля растет удушливое влечение. Чтобы опять заговорить, при­ходится прокашляться.

— Ну так как?

— О чем вы?

— Как будем расплачиваться?—Слова не имеют значения, важ­но, что за ними, на последней темной глубине.

— Бросьте, пожалуйста! Вам это не к лицу...

— Как-то я подвез пьяного и отказался взять у него деньги.

— Ну...

— Видели бы вы, как он пылко целовал меня за это!

— Я вам не завидую.

— С вас я тоже не возьму ни копейки.

— Нет уж, лучше я расплачусь деньгами.

Некоторое время молчим. Я поглядываю по сторонам. Море дале­ко, по обе стороны дороги поросшие чаем зеленые кручи, навстречу катит пестрая вереница машин.

Попутчица опять заводит, но несколько другим тоном:

— Я серьезно, уступите мне этого барашка.

— Как это — уступите?

— Я слышала про замечательный кавказский обычай: дарить го­стю все, что тому понравится. А нет, продайте. Я заплачу. Сколько та­кой стоит?

Я качаю головой.

— В Новом Афоне отдыхают мои подруги, целая компания из на­шей лаборатории. Они седьмой год там отдыхают, и все время у од­них и тех же хозяев. Вот я и подумала: подкачу на машине, посигна­лю и выйду с ягненком на руках. Шик? А в .благодарность, так и быть, поцелую вас слаще того пьяницы...

Так... Так. Именно так. Все правильно.

Останавливаю машину. Попутчица продолжает лопотать что-то. Наклоняюсь через ее коленки и открываю дверцу. Она умолкает, озада­ченно смотрит в окно. Потом оглядывается на меня.

— Что случилось?

— Выходи! — говорю я.

— В чем дело? — настороженность сменяется испугом.

— Забирай сумку и валяй.

— То есть как? Почему?

Киваю на павильон в виде раскоряченного осьминога.

— Доедешь на автобусе.

— Но что все-таки случилось? Так нельзя!

Я молчу и не смотрю на нее.

Выбирается, тащит сумку, негодует:

— Ненормальный какой-то! Псих... Шизофреник,— и с силой за­хлопывает дверцу.

...Я лежал на вершине нашей горы. Последние экзамены были сданы. Удивительный покой снизошел на меня перед новой жизнью. Я лежал на вершине, раскинув руки, и смотрел в небо.

Сзади висело солнце. Я не видел, а угадывал его по нестерпимому блеску. Ни одна былинка не мешала мне смотреть на небо. Лежал, по­груженный в сплошную голубизну, казалось, небо начинается у моих щек. Прямо-таки льнет к вискам и щекам. Вдруг неподалеку из травы выпорхнул жаворонок и взмыл, заливаясь и молотя воздух коротки­ми крыльями. Он уходил ввысь отвесно, рывками, как будто его под­тягивали на нитке. Взлетал и замирал, взлетал и замирал. И каждый раз, когда он замирал на новой высоте, у меня падало сердце... А по­том что-то у меня внутри, наверное, то, что называли душой, потяну­лось за жаворонком — выше, выше! И вырвалось из груди, и ушло вместе с жаворонком, ликуя и обмирая на новой высоте. А жаворо­нок стал дрожащей точкой в голубизне и вот совсем исчез, точно просверлил или проткнул небо и через дырку вырвался туда, где все сияло и сверкало, как солнце у меня над головой. И я вырвался за ним. И в ту самую минуту, когда нестерпимое сияние, распирая грудь и голову, заполнило меня всего, прямо из небес на меня гляну­ла черная коровья голова с веревкой на обломанных рогах. Корова жевала и смотрела тупо. Потом дунула, раздув ноздри, и неуклюже отпрянула — испугалась, но скоро успокоилась и стала щипать траву. Между ее ног терлось розовое вымя, поросшее белыми волосками. К крупу присох навоз...