...Где отчий дом

— Я далеко. Пить нельзя.

— Останься до завтра. Хорошо время проведем. Вон у тебя в машине шашлык живой, а вино и девочек я обеспечу.

Пришлось поэксплуатировать имеретинское красноречие, чтобы, не обидив нового знакомца, отделаться от его щедрого гостеприим­ства. Я поехал дальше и, стараясь исправить настроение, стал на­свистывать. Как писал на своих картинах голодный Пиросмани: «Да здравствует хлебосольного человека...»

В годы студенческой молодости я был беден... Так беден, что сравнение с церковной крысой польстило бы мне. Однажды в кино моей девушке захотелось пирожного, у меня в кармане лежал треш­ник, разорванный пополам и склеенный с помощью папиросной бу­маги, пирожное стоило два шестьдесят, и я встал в очередь. Кассир­ша в студенческой столовой приняла бы склеенную трешку, но бу­фетчица... Только я отошел от прилавка, она завопила: «Ай! Стой! Держи! — как будто у нее дневную выручку сперли.— Что ты под­сунул?» Она подняла руки напоказ всей очереди, и половинки моего трояка распались; видно, сопрели в ладони. Мучаясь стыдом униже­ния, я подался через прилавок. «Все равно вы сдадите... я прошу...»— «Нет уж, просил бы сразу».

Черт возьми, даже сейчас пот прошибает!..

А с Зазой Дзидзигури!.. Добрейший Заза покровительствовал про­винциалам, приехавшим в столицу учиться сомнительному виноде­лию, знакомил нас с «достопримечательностями»: хинкальная на

Вельяминовской, «Белый духан», ресторан в Бетании; мы добирались даже до столовой на Ганджинской дороге, где готовили сказочный иити... Как хлопотала наша гоп-компания, ловя машину для вылазки! Ребята «голосовали», свистели, чуть не бросались под колеса, води­тели их не замечали. Стоило Зазе Дзидзигури шагнуть к краю тро­туара и сделать неуловимый жест, как раздавался визг тормозов. Это походило на сговор с целью нашего унижения. Унижение и помогло мне разгадать фокус: у Зазы не переводились деньги, а деньги, бу­дучи чем-то сугубо материальным, способны наделять владельца гип­нотической силой.

Я замечаю, деньги с каждым годом даются трудней. Меняются вкусы, меняется стиль на эстраде, мода с плодовитостью пылкой крольчихи рожает блеющие на эсперанто вокально-инструментальные ансамбли. Как пишут умники в газетах, интеллектуальный уровень зрителя повышается, и Джано Джанашиа потихоньку устаревает...

Может, и правда последовать совету старых друзей и вернуться в виноделие? Честные винодельцы говорят: «Мое только то, что пе­рельется через край». И этого хватает даже их женам.

Размякший от жары гудрон липнет к колесам. Кажется, стоит свернуть с дороги, и он, как липучка, потянется следом. Звук моно­тонный, похожий на жужжание веретена...

«Я люблю твое молчание. Я тоже хочу молчать, но слова скап­ливаются вот здесь и больно... Какой страшный шрам. Хирурги не делают таких разрезов. А я даже не знаю отчего. Не говори! Все равно мне достался шрам, а не кровь. И с этим ничего не сделать... Это непоправимо, Джано...» — Она шептала, касаясь пальцами ста­рой раны с грубо сросшимся швом. Потом встала, подошла к дверям и раздернула шторы. Дверной проем дышал морским воздухом. Слы­шался тихий плеск. Когда я оделся и вышел за ней в лоджию, она сидела в плетеном кресле и плакала.

«Пора ехать». Загорелым кулачком утерла слезы, шмыгнула но­сом. «Уже?» — «Поедем не спеша».— «Может быть, позавтракаем здесь?» — «Завтрак еще не скоро. Перекусим в аэропорту».

Я вывел машину из пропахшего бензином и углем каменного мешка в тень магнолий и смотрел, как она идет по аллее с неболь­шим чемоданом в руке и сумкой через плечо. Я положил чемодан в багажник и смотрел, как она садится в машину: открыла дверцу, поставила одну ногу, скользнула внутрь, уселась мягко, женственно, оправив серебристо-серое платье (в вырезе сверкнула бретелька лиф­чика, кипенно-белая на загорелом плече), улыбнулась мне виновато и вопрошающе и несмело захлопнула дверцу. Теперь, когда до рас­ставания осталось каких-нибудь два часа, я с жадностью ловил каж­дое ее движение.

Поехали мимо парка, по безлюдным еще улицам. Она слегка обернулась ко мне; стройные ноги сдвинуты — коленка к коленке, лодыжка к лодыжке, даже щиколотки вместе; левая рука легла на спинку сиденья, подхваченные ветром волосы потекли, заплескались мимо глаз. Она откинула прядь, сказала неуверенно, словно убеж­дая себя или спрашивая: «Наша последняя поездка...» Я промолчал. «Ты так ничего и не скажешь?» Я наклонился к ее руке на спинке сиденья и потерся о нее щекой. «Как непонятно и нелепо устроена жизнь. Ты только представь себе наши пути-дороги, их невообрази­мую путаницу. И вдруг пересечение, соединение. Кто это устроил? И почему с таким опозданием?» — «Это устроил твой сосед по столу и влиятельный сослуживец Коля Нефедов. И, как уверял, с большим трудом».— «Зачем ты так, Джано?» — «Коля — роковой мужчина».— «Перестань, прошу тебя».— «Когда вы наберете высоту, сидящий ря­дом старик отклеит бороду, снимет парик и очки, и окажется, что это Коля Нефедов».— «Я не запрещала Коле лететь моим рейсом. Ему незачем маскироваться».— «В конце концов, он добьется своего».— «А ты злой. Сначала я думала: вот настоящий горец — прямой, от­крытый, бесхитростный. Без наших интеллигентских комплексов. Как тот пастух в горах... Или, может быть, ты ревнуешь?» — вдруг улыб­нулась она и, подавшись вперед, с радостным любопытством загля­нула мне в лицо.

Это была ревность. Именно так—ревность, и ничто другое. Та­нечка очень хотела, чтоб я подтвердил догадку. Но я не кивнул в от­вет. Я только хмыкнул и неопределенно пожал плечами.

Потом мы стоим в тени под крылом самолета и Танечка испы­тующе смотрит на меня; ее лицо без всякой косметики, чистое и кра­сивое в утреннем свете, обращено ко мне нетерпеливо и выжидаю­ще. Посадка заканчивается. Очередь у трапа редеет.

«Спасибо, что ты не говоришь о нашем будущем. Это так пра­вильно. И так по-твоему... Нет, все-таки я не ошиблась, горец. По­пробую у тебя поучиться...— Поправляет сумку на плече, откидывает волосы и с ухмылкой, по-мужски энергично протягивает руку.— Про­щай, Джано! Не поминай лихом! Спасибо за хлеб-соль... За все!»

Поворачивается и уходит. И вот уже поднимается по пустому трапу. А я смотрю вслед и хочу позвать. Хочу закричать. Стой! Не улетай! Мне опостылело одиночество! Мне так нужна кроткая неж­ность. Я люблю тебя... Я хочу крикнуть, догнать, пока самолет стоит, пока она здесь. Но я знаю, что не сойду с места и буду молчать. Та­кая подлая натура! Что это? Гордость? Жестокость? Недоверие? И сам не знаю... Вот уже задраен люк — черная дыра в брюхе само­лета. Танечка прильнула к иллюминатору. Смотрит, не моргнет. Как фотокарточка в круглой рамке. Рев и вой турбин. Рев и вой. Трап, похожий на динозавра-альбиноса, отваливает от самолета и движет­ся к аэровокзалу. Водитель трапа что-то кричит мне и сердито машет рукой. Гашу сигарету. Солнце бьет по глазам. Самолет мчится по бетонной полосе, отделяется от земли и тает в серебристой голубизне.

Вот и все. Свобода и покой. Сине-зеленый простор. Горы в дым­ке. Ветер с моря. Многолюдный, суетливый аэропорт. Я точно воз­вращаюсь откуда-то. Точно прилетел издалека. Вот и все. Тычусь ключом в замок автомобиля. Попал, отпер, сел за руль и закурил. Затянулся глубоко, во всю грудь. Свобода и покой. А боль пройдет. Все проходит. От этого у жизни привкус горечи...

Танечка права: несказанное скопилось на сердце и больно. Как будто айвой подавился...

Еду большим поселком. Белая полоса разделяет движущиеся ве­реницы машин. Время от времени кто-то из водителей пересекает полосу и, протяжно сигналя, пускается в обгон. Лихачу отвечают та­кими же протяжными сигналами, то ли осуждая, то ли поощряя. Над улицей болтается знак, запрещающий подачу звуковых сигналов.

На пустыре водометы орошения развесили дожди с маленьки­ми радугами.

Гигантскими зеркалами посверкивают стеклянные новостройки.

Вдоль дороги мир зеленый, а дальше синева трех оттенков: го­ры, море, небо.