Записки мерзавца (сборник)

II

   "В феврале 1916 -- я был тогда германским шпионом..."

   Позвольте, позвольте, что ж делать? Поднять ли тяжелый табурет и ударить этого мерзавца по голове или принимать, как должное...

   "Приходят ко мне из английской контрразведки и спрашивают -- да вы, собственно говоря, почему так за немцев цепляетесь, с нами работать лучше... Пожалуйста, говорю, ради Бога, les affaires sont les affaires {дела есть дела (фр.).}, мне, как патриоту, конечно, приятней с союзниками, но условия, господа, условия..."

   У рассказчика молодого, иссине-темного человека, твердые прямые глаза, плавные и вместе быстрые жесты, на пальце мальтийское кольцо, приобретенное в городе Мелитополе у вдовы распиленного махновцами немецкого колониста. Ему тридцать с небольшим лет, но его хорошо помнит Россия по участию в неких довоенных предприятиях правительственно-шантажного типа. За войну он переменил немало занятий. По собственному признанию, сделанному при случайной встрече за стойкой грязного левантийского кабака, службу в одном из Крестов он совмещал с работой в контрразведках английской и германской, причем обеим поставлял вымышленные его приятелем-вольноопределяющимся схемы расположения войск. Немцам продавал, как краденное в русском штабе, англичанам, как найденное при захвате германского шпиона. В революцию не растерялся, пристроился в Питере к автомобильному отделу и в первую же неделю продал запас цельных шин, заменив их подержанными, реквизированными у частных владельцев. Хвастает (но доказательств нет), что это он угнал автомобиль, предоставленный временным правительством Кропоткину.

   "Пока старик в Народном Доме слюни разводил, машина тю-тю. Перекрасили, продали матросам из Балтфлота, очень уж им понравилась кожа на сиденье..."

   Ввиду причастности к снабжению интендантства женских добровольческих частей после октября из Питера должен был уехать, подвизался сперва при Муравьеве, а потом нырнул в Закаспий, где проводил составленный в дороге план национализации хлопковых предприятий. Весной 1919 переходит к добровольцам и разглашает повсюду свое монархическое прошлое; из Петровска при падении Деникина эвакуируется в Баку...

   Апрель 1920, капитан царской службы Левандовский возвещает народам Востока освобождение от векового ига англичан -- и на конгрессе народов Востока молодой иссине-темный человек с твердыми и прямыми глазами приветствует Зиновьева от имени сартов, занятых на хлопковых промыслах Туркестана.

   Уезжает в Константинополь продавать Нобелевский керосин Смирнским грекам, заодно привозит партию каракульчи...

   "...Да, Вы бы еще рюмку этой мастики стукнули. Ах, как приятно было прошлое вспоминать. Знаете, смеяться будете, но прямо скажу, ничего не жалко, на все плевать, но как приду к себе в каюту, как посмотрю на шкурки каракульчи -- поверите! -- реветь хочется. Милые вы мои овечки... Ведь беременных их палками сарты по животу бьют, чтоб каракульчу достать... А иначе нельзя, если у овцы не будет аборта -- в Париже портные обидятся... Ну, еще по одной, за Россию, за грядущую!..

   Не тужите, еще поживем. Мы же и есть самая соль... Наша Рассеюшка еще только будет. Большевики сгинут, а мы крылья распустим. Так-то. Се грядет жених во полунощи. Ну, еще по последней..."

III

   А вот другой. И уж конечно в третьей России так прочно усядется, что его из нее на волах не вытянешь.

   Александр Тамарин. Ротмистр от кавалерии, кавалерист от литературы, литератор от безденежья, во-первых, от нутряного таланта, во-вторых, и в-третьих, от той особенной, все пожирающей хандры, которая у японцев кончается харакири, у англичан открытием арктических земель, у русских пьянством и стихами с надрывом. И если Тамарин не стал одним из бесчисленных фатальных поэтов, то этим он обязан своей желчи, требовавшей травли, проклятий, богохульства, своей мрачной удали, жаждавшей сабельной рубки или гомерических сенсаций на шесть полных столбцов убористой печати. Где он работал? Везде понемногу и нигде долго. Из Петербурга уезжал в Москву -- мерещились ночи у Яра, Колоколенки Арбата, суетня кружков; из Москвы в Киев -- к Кадетской роще подъезжаешь, благоухание украинской весны -- не нужен и cote d'azur {лазурный берег (фр.).}; из Киева в Ростов -- русский Чикаго, компанейские хамы, не пристают с литературой и масса уважения; из Ростова в Ялту -- по утрам на Ливадийское шоссе выйдешь и слышишь, как серебряные трубы наигрывают егерский марш; из Ялты в Одессу -- страну оригинальную, а оттуда рукой подать Кишенев -- славное вино и есть кого травить.

   Пил и пел, дрался, бил и бывал бит; воевал с нахальными официантами, подающими счет раньше требования, с вялыми профессорами, не пробуждающими любовь к науке, с бездарными актерами, с драматургами -- фанатиками плагиата и писарями -- жертвами графоманства. Артист-драматург Собольщиков скатал пьесу у Пауля Гейзе... Добей его! Профессор Евлахов прикидывается снобом -- pollice versa! Генерал Гурко избил на Невском извозчика -- караул! ...И язык злобного татарина, склонного к замкам Шехерезады, к тайнам Али-бабы, находил такие неслыханные многоэтажные запутанные оскорбления, что очередной объект жаждал не холодных опровержений, не писем в редакцию (примите и пр.), а пощечин, потоков крови, револьверных выстрелов.

   Кавалерист, родившийся на дикой Чатырдагской лошади, кривоногий маленький человечек в тужурке со следами от былых погон, проковылял по всей России. И всюду был блеск метеора -- в месяц первый; выдых, слащавый сентиментализм -- в месяц второй; пьянство, дебоши, мечты об отъезде и бегство -- в месяц третий. Вот уже снова свистит толстый обер, ревет паровоз и потрепанный чемоданчик занимает свое место наверху, над самой головой ворчащего соседа.

   "Не нравится? Слезьте и перейдите в коридор. Здесь Вам, милейший, не международный!.."

   В чемоданчике изорванные галифе, тужурка из чертовой кожи, а на дне меж рубашек и носков овальный портрет золотоволосой мечтательной девушки -- его Любовь, и фарфоровый улыбающийся би-ба-бо -- амулет во всех скитаниях. В Джульфе владелец чемодана, поджав ноги, на грязной циновке курил недозрелые головки мака -- би-ба-бо сочувственно кивал и улыбался, в Анатолийских горах -- в самом начале войны -- в заброшенной хате, в тифозной горячке хозяин пролежал почти пять недель, и рядом с ним красовался и улыбался верный би-ба-бо... В его спасительную веру Тамарин верил с упорством цинического отчаяния, с конечной непосредственностью дикаря, обманутого нерадостной культурой.

   На рубеже двух миров -- после Карпатского разгрома, накануне мартовской революции, Тамарин появился на Тверской улице, просидел малиновые диваны всех московских кофеен и запоем стал писать в тамошнем -- "Echo de Paris", в "Утре России", газете буржуазных идеалов либерализма, буржуазной страсти к сенсации.

   27 февраля -- 2 марта поезд царя болтался где-то меж Псковом и станцией Дно, Россия ждала, Москва шумела и волновалась, редакция послала Тамарина с наказом узнать во что бы то ни стало и чего бы ни стоило "все подробности"... И Тамарин доказал свою стоимость. Приехал на станцию Дно, расположился в трактире, потребовал водки, еще водки и еще водки, а потом пальнул пачкой телеграмм, которыми "Утро России" наполнило первую страницу целиком, свело с ума всех читателей и вписало в историю один из любопытнейших апокрифов.

   Дюма-Отец уверял, что великую французскую революцию сделал Анж Питу, деревенский парень, здоровое веселое животное; пьяный Тамарин в грязном трактире станции Дно придумал знаменитую "фразу царя": "Придется приказать Эверту открыть минский фронт..."

   Ах, какая буря негодования, страстей, оправдавшихся "предсказаний"... Какие угрозы по адресу ни в чем не повинного Эверта!

   А Тамарин только входил во вкус: "Устроился в поезде царя", -- дает он новую телеграмму и для окончательной правдоподобности описывает отъезд со ст. Дно: "Четвертый час утра, накрапывает мелкий дождь. В бледном рассвете различаю на площадке заднего вагона государя; рядом с ним шатается пьяный Нилов и тихонько напевает..."