Записки мерзавца (сборник)

   Но вторая Россия была обречена и в великом, и в малом. Умирать она сумела лучше, чем ей удавалось жить. И весь героизм второй России исчерпывается равнодушием пред дулом винтовки, хладнокровием на плахе. У таких людей не может быть наследства. В третью Россию не войдет никто из выживших участников второй. Третья Россия, рожденная на крыше спекулянтского вагона, в подвалах всероссийской чека, на койках сыпнотифозных госпиталей -- ничего не возьмет у героического Дон-Кихотства. Шингарев и Колчак, Кокошкин и Каледин -- великие тени второй России -- не будут даже иконами в России третьей, ибо в ней икон и вообще не будет, ибо ее путь есть путь русского Люшера.

   Бухарские шапочки в роли культуртрегеров; мешочники со следами от шомполов на спинах -- возродители промышленности и торговли, кровавые Жоржики -- служилое энергичное двигающее сословие!.. Какой благодарный сюжет для современного юмориста, какой поистине единственный объект для изумлений грядущих поколений!..

   Менее всего хочется спорить: бог времени -- надежный бог. Не следовало бы однако даже мудрецам сегодняшнего эмигрантско-чекистского дня забывать Меньшикова -- пирожника и вора. В построении Петровской России его камни, его энергия, его сметка: а честнейшие Долгорукие все только проповедовали, все только клеймили...

V

   Большой донской хлеботорговец -- старик, отдавший 60 бессонных жилистых лет своему любимому делу -- накоплению денег, -- рассказал мне замечательную историю.

   Каждый год осенью, со всех краев степи к его двору тянулись возы с зерном; мужики -- скопидомы и кулаки, мужики -- конокрады и пьяницы, бобыли и середняки -- всякий люд прошел пред стариком, взваливая свои мешки на громадные весы. Один привозил пять четвертей, другой пятьдесят, третий пятьсот, но способ отметки взвешенных мешков практиковался для всех один и тот же. В качестве фишки за взвешенный мешок служил серебряный двугривенный, который потом нужно было предъявлять в кассу: сколько двугривенных, столько раз кассир уплачивал по полтора рубля...

   "И вот, -- с блаженной улыбкой повествовал старик, -- на этих двугривенных я себе все дома и баржи понастроил".

   "Как так?"

   "Очень просто, в девяносто девяти случаях из ста, каждый мужик -- богач ли, кулак ли -- норовил несколько двугривенных утаить. Задним умом он смекал, что тут, пожалуй, убыток получается, но уж таков русский человек -- раз он пятьсот двугривенных сразу получил -- не может пяти-шести не утаить!.. Спрячет их за голенище, я прихожу в контору и, чтоб сразу радости не показать, рычу -- что ж ты, сукин сын, я ж тебе больше дал. Никак нет, -- говорит, изволите ошибаться... Ну для виду покричишь маленько -- а опосля с каждого двугривенного один рубль тридцать копеек профита..."

   Вот этого самого умного мужика, который не мог не украсть двухгривенный, пятьдесят лет подряд хотели учить грамоте для того, чтобы он мог читать Златовратского и Михайловского. Общества грамотности, общества трезвости, эсеры, эсдеки, вегетарианцы, толстовцы и пр. и пр. И ничего не выходило. А вот за четыре года большевизма дело пошло значительно быстрей... В чем же дело, такие ли уж большевики культуртрегеры? Нет, ничего подобного. Но за эти четыре года мужик исчез, появился мешочник; отобрав у города все, от Бехштейновских роялей (которые Сысойка немедленно приспособил для естественных нужд) до бархатных гардин, все, что скопил русский город, мешочник догадался о последней оставшейся силе города -- грамоте, при помощи которой молодые люди в бухарских шапочках неоднократно надували бывшего богоносца. Тогда мешочник выучился грамоте, букварем для него стали декреты о "расстреле на месте за провоз муки в количестве выше дозволенного", в первое же письменное упражнение он стал подделывать железнодорожные квитанции, прибавляя ноли справа и единицы слева. Потом -- по ступеням беды восходишь в рай -- он стал вникать в цифры: здесь он научился при помощи разницы в курсах керенок, царских, деникинских, Карбованцев А. О. и Карбованцев А. К. На следующей ступени обнаружилось, что есть города, где за А. О. и А. К. дают по зубам, а деникинских и советских требуют несколько пудов за щепотку соли. Богоносец узнал, что такое валютный товар и что такое прочная валюта. В 1918 он мял в руках тысячемарковки и нерешительно просил: "Нельзя ли, чтобы с Николаем, або его сродственниками"; в 1921 в деревню попал американский доллар, его спрятали за образа, ибо он шел от индийского царя и его доставили те самые бугаи в очках, которые привезли хлеб. В этот день мешочник впервые сознательно встал на путь русского Люшера.

   Если -- по слову Троцкого -- впервые русский мужик твердо почувствовал себя совладельцем государственного достояния в ту ночь, когда на станции Бахмач он сломал штыком окно вагона первого класса и содрал бархатную обивку дивана на онучи, то в утро американского доллара мешочник уже перестал удовлетворяться быть только совладельцем. В нем заговорило чувство будущего Моргана, будущего финансового короля: государство -- помеха, Сатурн, пожирающий своих детей, взыскивающий налоги, мешающий проявлению свободной творческой инициативы. Первый трест, созданный самим русским народом, -- это компания демобилизовавших себя мешочников, которые объединенными усилиями при помощи украденных на фронте пулеметов и гранат привезли из Екатеринодара в Петербург вагон пшеничной муки. Такой организации их не сумели бы научить ни Беркенгейм, ни Меркулов, ни прочие кооператоры.

   Будущие деятели третьей России голосом тысячи отстреливающихся пулеметов проголосовали за создание трестов, капиталистических товариществ, деревенского грюндерства. Пока большевизм противится результатам этой баллотировки трестеры выбирают своим директором распорядителем и общим porte-parole {глашатай, рупор (фр.).} батьку Махно. Организация этого гражданина удовлетворяет самого строгого манчестерца: laissez faire, laissez passer {будь что будет (фр.).}, пусть криворожцы торгуют углем, пусть мариупольцы возят хлеб, бей коммунистов, которые этому препятствуют, бей жидов -- самых страшных конкурентов. Когда мудрецы говорят, что антисемизм чужд русскому народу, я готов почти верить: действительно в основе Знаменских погромов есть нечто, напоминающее борьбу Royal Dutch Co. Standart Oil, в тех ее формах, какие только возможны на ранней заре новой Америки -- Третьей России...

   Стена сломлена, вырезаны евреи, и уступили коммунисты: Р. С. Ф. С. Р. перешла на путь государственного капитализма.

   "Через капитализм, но вперед и дальше к коммунизму", -- провозглашает Ленин; "...Правление новых трестов, как общее правило, получает 35% выработанного продукта", -- сообщают газеты и меланхолически добавляют: "Но на всех местах, на каждом углу исключительно новая буржуазия..." Плохо вымытые лица, неизвестные фамилии, но что делать -- такова грядущая республика... Ведь и о третьей французской сказано: "Marianne n'est pas racée..." {Марианна безродная... (фр.).} Где же было взять расы нашим мешочникам, "жоржикам", бухарским шапочкам?..

   Мало расы, но зато крепость задов умопомрачительная. Подумать, сколько шомполов пришлось на долю будущих трестеров. Все вынес русский зад: татар и Иоанна, Петра и Аракчеева, Плеве и Дзержинского, Фрунзе и Мамантова. Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат... Шомпол, полосовавший зад тамбовского богоносца, выковал новую расу. За четыре года исчезло все, что было достигнуто в процессе вековой интеллигентской культуры от Пушкина до Блока, от Глинки до Скрябина... Третья Россия так же мало прикосновенна к культуре Петербурга, как ковбой дальнего запада к культуре англосаксонской. И в этом смысле: у нас уж белая дома крестами метит!.. Белая, потому что в грядущей России бесконечное многообразие титанической русской мысли слилось и померкло в сереньком свете грамотности, четырех правил арифметики, душевного и мозгового мюзик-холла.