Записки мерзавца (сборник)

   В городе помещиков, банкиров и капиталистов, в столице "буржуазной прогнившей республики", праздник четырнадцатого июля трое суток подряд продолжается до восхода солнца... И в третьем часу ночи гигантская площадь пред "Hotêl-de-Ville" окружена кольцом бесконечных деревянных столов... На столах пиво, вино, коньяк... Посредине кольца несколько оркестров музыки и пляшущие пары... Отходящая от площади Avenue Victoria покрыта сплошным навесом цветных, изнутри освещенных гирлянд. В листве деревьев разбросаны небольшие фонарики, мостовая перевита серпантином. Avenue Victoria представляется улицей--декорацией из оперы Бизе... Кстати, и оркестры не переставая играют какие-то испанские странные танцы: маленькие чиновники муниципалитета, уносясь вглубь гирлянд, чувствуют себя отважными идальго, похитившими Прекрасных Дульциней -- муниципальных дактило...

   ...На углу бульвара Распайль и бульвара Монпарнас, у излюбленной поколениями богемы "Ротонды", широчайшая мостовая заставлена столиками, стульями, пюпитрами. Движение приостановлено. Такси и трамваи в этот вечер принуждены следовать по обходной дороге...

   Одновременно две разные вещи исполняются двумя соседними оркестрами: важный старичок, подпертый высоченным воротником, исполняет со своими однолетками бравурный торжественный вальс... Кучерявый юркий южанин, томный от жары, страсти и трехдневного бала, извиваясь, дирижирует "Танго смерти"... Вальс и танго вместе образуют небывалый мотив, развязывающий ноги, подымающий с места, принуждающий плясать и кричать...

   Танец трех поколений... Седеющие матроны, владелицы табачных лавочек, вспомнили годы, когда он были проворными мидинетками, пришли в "Ротонду" и грузно, сбиваясь, путая па, пытаются танцевать танго.

   Рослые натурщицы в компании со своими бородатыми художниками проявляют полную неутомимость и изобретательность: вальс, танго, шимми, ту-степ...

   Скульптор, пользующийся любовью фрондирующих коллекционеров, играющих в левизну, перехитрил жару, не спадающую и ночью, и явился в одном нижнем белье. Танцевать с дамой -- жарко... И белый призрак в одиночку кружится над входом в метро...

   Тут же совсем юные шведы, только что прибывшие в Париж, отплясывают со всей старательностью священного благоговения...

   Столько выпито вина, цитронада, рафаэля, гренадина, пива, столько заказано новых боков, что, кажется, иссякнут сорокаведерные бочки позади стойки, свалится от изнеможения сомелье, а потные багровые гарсоны впадут в транс или ночью же получат солнечный удар...

   Старичок-дирижер умолк и сосет пиво, его юный коллега подает знак оркестру и начинает сумбурный негритянский танец. Восьмипудовая натурщица, в полосатой кофте, с распущенными волосами, уносит в вихре этого танца поочередно щуплого китайца в роговых спадающих очках и голубоглазого застенчивого шведа... Под конец оба партнера сваливаются, мощная дама овладевает скульптором в нижнем белье, но и сильный бородатый мужчина скоро выдыхается. Одному Геркулесу под силу плясать с такой женщиной...

   Расплачиваемся с гарсоном, очумевшим до потери представления о разнице меж франками и сантимами, и двигаемся дальше в гущу Латинского квартала. Долго еще преследует нас неслыханный мотив двух оркестров и полосатая кофта мелькает в фантастическом свете фонариков...

   Четырнадцатое июля -- самая крупная дата в жизни Латинского квартала. Лица без определенных занятий забывают о своей принадлежности к категории "indésirables" {нежелательных (фр.).} -- на три дня даровано отпущение всех грехов; бдительное око подозрительных людей в отлично сшитых костюмах снисходительно смотрит на своих постоянных клиентов. В треске шутих, в зарницах фейерверка разрешается все: Бастилия третьей республики вспоминает о судьбе своей далекой предшественницы...

   "Маделон" и пиво, скрипки и расстроенные пианино, кое-где граммофон -- и повсюду, куда только может проникнуть глаз, -- откровенные поцелуи: предусмотрительный парижский муниципалитет расставил достаточно скамеек, именинникам четырнадцатого июля не приходится тратить время на поиски удобного места...

   О, Madelon, verse à boire.

   Et surtout n'y mets pas de l'eau,

   C'est pour fêter la victoire Joffre,

   Foche et Clemenceau...*

   {* О, Маделон, дай-ка напиться,

   Но не наливай сюда воды.

   Это -- чтобы отпраздновать победу

   Жоффра, Фоша и Клемансо... (фр.).}

   Ночью четырнадцатого июля французское сердце готово понять и простить даже железного диктатора, даже ненавистного тигра -- Жоржа Клемансо.

   По набережным, причудливо вырастающим в цветении фейерверков, вдоль памятников, убранных национальными лентами, по бульварам, обращенным в укромные парки любви, пробираемся на вторую родину. Буржуазные обитатели Пасси частью предпочитают на эти шумные дни выехать в окрестности, частью, чтоб не смешиваться с собственными горничными и лакеями, уходят на праздники других arrondissements {округов, районов (фр. -- единица территориального деления в Париже).}. Аристократы с Анри Мартэн, обладатели двух "де", уже две недели как покинули Париж. Оставаться в городе после Grand Prix, после окончания июльской grande semaine {большой недели (фр.).}... это не шикарно, это компрометирует, это может просто подорвать кредитоспособность. Жалюзи опущены, ставни закрыты, балконы заколочены -- на весь пятиэтажный дом одно живое существо, консьержка, но и та заперла парадное и ушла потанцевать.

   В небольшом кафе на rue de Passy на узеньком тротуаре горничные отплясывают с шоферами, хозяин завистливо подсчитывает доходы Латинского квартала, а за столиком в глубине над стаканами гренадина дремлет кучка русских. Неутешные, бессрочные путешественники. Ноет душа в день чужого праздника, вспоминается наше первое мая... Без аннексий и контрибуций закрыты все рестораны, по случаю красного праздника холостяки должны на голодный желудок воспринимать революционный экстаз. Или, как писал незабвенный московский Муралов: "Подлецы, дерзнувшие омрачить пролетарское веселье, подлежат немедленному уничтожению..."

   Посидим с полчаса, еще раз выслушаем песнь не нашей победы, потолкуем о близких знакомых, кто с кем живет, кто наворовал на Юге, а кто на Северо-Западе и поплетемся спать...

   П-а-с-с-и...

XII

   Разврат на фоне нищеты... Время летнее, от жары и безденежья ослабевает воля, таинственные содержатели эмиграции уехали на воды и на океан, увезя с собой знаменитую тысячу франков, сокращение штатов входит в стадию бешенства, ликвидационных не платят, надо же хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь унять тоску. На Монмартр дорого, в общедоступные учреждения противно... Понатужимся собственными силами. Два-три доцента, два-три артиста, несколько бывших миллионеров, один бывший генерал, журналист не у дел, полдюжины дактило хорошего воспитания... Для придания вечеру русского характера бывший генерал сварит великодержавный борщ, для придания двухфранковому вину возбудимости и благородства бывший миллионер принесет пузырек капель, закупленных по рецепту бывшего профессора: шпанская мушка -- не шпанская мушка, однако действует, и многие хвалят...

   Стульев не хватает? Ничего, генерал все равно возится в кухне, оба доцента уместятся на подоконнике, а профессор и за пианино посидит... Всех присутствующих просят не говорить о политике, не предрешать будущей российской конституции, не спорить о Врангеле и держаться не так, как дома: т. е. не злословить насчет соседей по площадке и не разоблачать ничьих источников доходов...

   Четырнадцать лет назад группа веселых представителей петербургского периода повесила на люстре одну единственную тощую кошку. По этому поводу было написано книг и фельетонов значительно больше, чем впоследствии о зверствах чека. Почтенный моралист объехал шестьдесят три города, от Варшавы до Баку, от Томска до Клева, прочел около ста лекций на тему о падении литературных нравов. На трупе повешенной кошки многие люди сделали себе небольшой капитал и благородную репутацию преемников Белинского.