Записки мерзавца (сборник)

   Амплитуда вранья о никогда не существовавших богатствах совершенно безгранична. Эти больные -- тихие и неизлечимые. Доктора разрешают им высказываться вдоволь. Лицо, жившее в Петербурге на Сенной, снимая комнату от жильцов, восторженно передает, как у него было восемь комнат, пятьдесят четыре рубахи, неустановленное число Рембрандтов и т. п. Горничная, входя утром в его спальню, в продолжении двадцати лет заявляла: "Барин, кофе со сливками (!) подан!.." При слове "барин" маньяк плачет искренними крупными слезами.

   Юноша, получавший семьдесят рублей в месяц (включая наградные и невостребованную сдачу от мелких закупок), рыдая, кричит о своей петербургской лошадке, при виде которой один из великих князей остановился, как вкопанный, слез с автомобиля и попросил разрешения испробовать рысь. "А как князя звали?" Юноша-маньяк проглатывает слюну и называет имя, каждый раз новое, но каждый раз из числа убитых. В римском праве это называлось "ссылкой на незаписанные показания мертвых"...

   Трогательная черта рекламистов и врунов -- их полное бескорыстие. Болезнь Бобрищева-Пушкина оплачивается советской властью, сумасшествие его товарищей обеспечивает им карьеру в Москве или в заграничных отделениях коминтерна. Рекламистам же не дают никаких платных мест: их постоянное "присутствие" не обеспечивает им участия ни в одной из имеющихся общественных касс, носящих громкие названия всевозможных учреждений. Врунов кроме того боятся даже в гости звать: придет и начнет в миллионный раз сообщать подробную опись своего сейфа в Юнкер банке...

XIV

   Русская жизнь в Париже окончательно не удалась. Вихлястый журналист, прославившийся гениальным проектом постройки особого метро для русских с сильно повышенным тарифом, еще в позапрошлом году требовал на митинге "научиться пускать корни"" Сочувственно похлопали, но не научились. Пророк пускания корней то же не далеко ушел: последней его идеей была организация акционерного общества для открытия еврейского кладбища в Париже... Видите ли, в Париже нет специального кладбища для евреев, но объясняется это не расовой терпимостью покойников, а отсутствием предпринимательской жилки... Необходимо собрать митинг и тогда... Что тогда? Вихлястый журналист величественно одергивает борты своего пиджака: "И тогда я уже дома..." Где дома? У кого дома?.. На днях я слышал, что его еще раз никто не захотел понять и он уже оставил мертвых евреев и организует русский дом. Принцип изумительный: "Столовая, но тут же поют, тут же играют, тут же читальня, вы приходите, берете газету, покупаете книгу, и это уже не смешно..."

   Действительно не смешно. Одно за другим лопнули торговые предприятия, политика при последнем издыхании... Маленький город скоро умрет... Обитатели маленького города в спешном порядке бегут. Из прошлогодних 30 000 к 1922 году не остается и 10 000...

   Зеркало в "Salle des Sociétés Savantes" задернется траурным крепом. На последний митинг протеста против красного террора явились лишь служащие канцелярии учредительного собрания, матери, жены и дети ораторов, немного знакомых... Было бледно, вяло, смрадно. Агония душила, делала смешным трогательное, пошлым приподнятое, ненужным негодование...

   И когда Рубанович, самый большой парижанин из всех парижских эсеров с жестами заправского avocat de la cour d'appel de Paris {адвокаты Парижского апелляционного суда (фр.).}, расправившись с покойным и отсутствующим Колчаком, выдал индульгенцию живому и присутствующему Милюкову, стало ясно всем и каждому, что делать больше нечего ни в "Salle des Sociétés Savantes", ни в великолепном Париже, ни в осточертевшем маленьком городе...

   ...И опять бегут, бегут русские люди, перепрыгивая визные барьеры, из земли выкапывая деньги на проезд... куда же бежать? Редко-редко кто устремляется в славянские страны, на льготный размен; на пальцах перечтешь смельчаков, пытающих счастье во французских колониях -- в Алжире, в Тунисе, в Марокко. Бывшие офицеры с отчаяния устремляются в традиционную ловушку -- в иностранные легионы; в моде испанский легион, куда в виду очередной африканской кампании требуется пушечного мяса больше, чем в обычное время.

   Но главная масса неугомонных путешественников соблазняется дешевой валютой, льнет к германской марке и к автрийской кроне.

   "Помилуйте, тетка пишет из Берлина, что при скромной жизни достаточно ежедневно менять пятифранковку... Ждать знаете не приходится?" -- "У вашей тетки много пятифранковок?.." -- "Нет, конечно, но..." -- "У Вас есть?.." -- "Да и у меня нет. Но раз на пять франков проживешь, есть уже возможность комбинировать..."

   ...Arrière-saison {поздняя осень (фр.).} на исходе. Прозрачные короткие дни, влажные звездные вечера с предчувствием близких туманов. В воскресенье на прогулке в Булонском лесу встречаю давнишнего московского знакомого. Когда-то -- заводы, конторы, особняки, теперь -- проедание случайно застрявших в Лондоне остатков валютных счетов... Год назад безнадежные попытки заниматься делами, сегодня в кармане паспорт с визой на Берлин и тысяча неразрешимых недоумений...

   Медленно бредем оголенными перелесками. Говорим о том, что, несмотря ни на что, жаль покидать Париж. Не убогой ездной политики жаль, не митингов, не полемики, не столь своевременных споров о порядке престолонаследия. Жаль миражей, жаль того, что миражом стало, потому что не удосужились узнать... Латинская культура!.. хотя большинство путает Лувр с Люксембургом; гений Франции... хотя по французски говорили только с консьержкой и то ночью (cordon s. v. p. {откройте, пожалуйста (фр.).}), a с сюбжонтивом так и не справились; единственная в мире уличная жизнь, всех принимающая, всех проглатывающая, для которой у русских не оказалось времени... сперва караты, визы, прожекты, потом подоспела новая тактика и "борьба с голодом"... Хлопот полон рот.

   Как писал ожесточенный враг маленького города Дон-Аминадо: "И кучка русских с бывшим флагом, с каким-то штабом и с освагом..."

   Миражи, миражи. Вместо Парижа скверный беженский анекдот... Но так устроено сердце "белогвардейца", что и за два воскресных часа Булонского леса с багряной листвой, с вереницей роллс-ройсов, зеркальным лаком покрывших стрелу от Триумфальной Арки до Арменонвилля, готово оно отдать весь многопудовый груз воспоминаний о Махно, сыпняке, эвакуации...

   ...В последние дни золотой парижской осени умер маленький город. Спокойно спи консьержка на rue Danton! Пройдет два-три года и мимо тебя пройдут новые люди, те, что были в 1905--07 и не были в 1919--21...

   Возвращается ветер на круги свои...

ТРЕТЬЯ РОССИЯ

Еще на Западе земное солнце светит

И кровли крыш в его лучах горят --

У нас уж белая дома крестами метит

И кличет воронов, и вороны летят...

Анна Ахматова

I

   Вороны летят...

   Можно, скрежеща зубами, обличать пришедшего хама: можно проклинать большевиков, закрывая глаза на грядущую Россию; можно называть третьей Россию "святой" и долгожданной... Можно, как Колчак, напоследок пожелать лишь "еще одну папиросу"; можно, как Чернов, грозить созвать Всероссийское учредительное собрание; можно, как Унгерн Штернберг, надеть монгольский халат, русские генеральские эполеты и отомстить населению города Урги за поруганные лилии монархии; можно, как математик и поэт, барон и член управы Даватц, поступить фейерверкером на бронепоезд разложившейся армии и, катясь в море, утешать себя мыслью, что наступаешь на Москву; можно без денег и без хлеба, без связей и без силы засесть в милейшем Пасси и по вечерам, в кругу близких знакомых вычислять потребность Саратовской губернии в семенах и сельско-хозяйственных орудиях, именуя все вместе -- борьбой с голодом; можно бывать у Красина, выезжать в Гайд-парк с его дочерьми, обедать с Литвиновым в Риге и ужинать с Крестинским в Берлине, утешаясь мыслью, что большевизм эволюционирует; можно ездить на конференции, на которые вас не звали, и подавать меморандумы в комиссии, которые подобных вещей не читают; можно наконец, просто и честно, последовать примеру константинопольского капитана, четыре дня подряд требовать к себе в номер "vodka russe", без всяких ордевров {От франц. hors-d'œuvre -- закуска.}, а на пятый оставить лакею труп во френче, но без нижнего белья и прощальных записок... И все же вороны летят. Третья Россия, не Ленинская и не Керенская, не наша и не ваша. Хотите, купите, не хотите, идите к черту, а я общая, кадетская и махновская, красная и черная, белая и зеленая, ни на чьи мобилизации не откликаюсь, а, если кого и люблю назаправде, так уж, конечно, мешочников. Продают муку и рассказывают новости.