Записки мерзавца (сборник)

   Двенадцать табло и толпа мазильщиков загудели, застучали стульями. Портрет Дориана Грея с изысканной учтивостью улыбнулся в мою сторону, давая понять, что он и раньше был на моей стороне, -- и с грустным лицом повернулся в сторону банкомета: "Monsieur, annoncez votre point!.." {"Господин, раскройте ваши карты!" (фр).}

   Банкомет опустил лакированный сапог, вместе со стулом придвинулся к столу и лениво опрокинул свои две карты, над которыми двенадцать голов сперва склонились, и от которых потом откинулись с воплем изумления: тройка червей и шестерка бубен...

   Портрет Дориана Грея немедленно изменил расположение улыбок: "Huit a la ponte, neuf a la banque, bon pour la banque", {"Восемь у понтирующего, девять у банка, выиграл банк" (фр.).} -- сочувственно кинул он в мою сторону. "Voilà monsieur votre argent", {"Вот, господин, ваши деньги" (фр.).} -- сияюще поднес он лопатку с деньгами лысому человеку...

   От жажды, от волнения, от жары меня буквально укачало. Машинально прошел в буфет. Машинально выпил две бутылки нарзана. Машинально вернулся к столу и остаток ночи наблюдал, как сменялись игроки, как счастье бежало вокруг стола, как никто не мог угадать минуты его прихода. И только лысый человек оставался до конца невозмутим: проигрывал, выигрывал и опять проигрывал, и опять выигрывал. Груды разорванных карбованцев летели к нему и от него, а он оставался такой же спокойный, такой же ленивый. Казалось, что его озабочивает лишь недостающая пуговица на рукаве, часто он ощупывал болтающуюся нитку, и тогда сквозь седоватую щетину проступал румянец досады.

   В семь часов утра игра окончилась. На Крещатике уже продавали "Киевскую Мысль", и бесчисленные паштетные приготовлялись к трудовому дню. Было горько от осеннего солнца. Каждый проехавший извозчик отдавался в голове нестерпимой болью. Я повернул назад и двинулся к царскому саду. У самого входа в сад уже виднелись штативы уличных фотографов, и пред одним из них стоял высокий человек в полувоенной фуражке, в лакированных сапогах и коричневом френче. Я с ужасом посмотрел в его сторону, он поднял голову, ласково улыбнулся черными влажными глазами и проводил меня взором до самого конца аллеи. Дважды я оборачивался и дважды видел седоватую щетину, просвеченную осенним солнцем. Фотограф -- мальчишка в барашковой шапке и солдатской шинели -- все одергивал его и старался заставить смотреть в аппарат, а он щурился и глядел в мою сторону. И я понял, что джеттаторэ занес меня на лист своих жертв...

   В результате киевского проигрыша жизнь не пошла по желательному пути. Пришлось оставить мысль о возвращении за границу. Возможность спасения, -- которую в первый раз со времени войны я ощутил в Инсбруке, увидев в сумерках силуэт Тирольских Альп -- снова ускользала. Снова предстояла роковая русская игра. Влажные черные глаза не оставляли меня со дня киевского проигрыша в течение двух лет.

   Лакированные сапоги блеснули в кромешной тьме киевского вокзала, в декабре 1918: я не попал на немецкий поезд, пешком ушел на юг, вместо Берлина очутился в Одессе.

   Коричневый френч торчал на Одесской набережной в утро французской эвакуации: я опоздал на английский пароход и вместо Константинополя попал в Новороссийск.

   В Ростове я встретил взгляд своего джеттаторэ в грязном спекулянтском кафе: в этот день я заразился сыпным тифом.

   В Батуме я еще издали увидел коричневую спину в конторе итальянского пароходства и решил ее перехитрить: я взял билет не на ближайшего "итальянца", а на следующего "француза". Итальянец прошел благополучно, а нас ограбили в первую же ночь...

   Ровно год назад пароход "Св. Николай", пройдя 2 ноября Коринфский канал, попал в Средниземное море, в полосу неслыханного осеннего шторма. Старое, к тому же ненагруженное судно, превратилось в послушную куклу валов. Пять дней нас швыряло, рвало, ломало. Не осталось ни одной не разбитой лампы, пролились баки с пресной водой и прибавилось новое бедствие. "Борьба невозможна, -- сказал капитан, -- у нас есть только один шанс -- Николай-чудотворец..."

   Кают-компания сделалась складом поломанных вещей и больных женщин. Я решил, рискуя быть смытым, пробраться наверх на нос. Громадная волна, хлестнув от борта к борту, залила меня, швырнула, и я, сам не помня как, очутился на спордэке. В двух шагах от меня, схватившись за канат, стоял человек в коричневом френче. Ветер сорвал с него фуражку -- и весь он: его лысый череп, его седоватая щетина, его лакированные сапоги снова горели, как тогда в Царском саду, -- на этот раз в лучах косматого, разъяренного, бурей омытого солнца.

   Через двадцать часов мы услышали звон Мальтийских колоколов: два года не срок для джеттаторэ. Он мучит всю жизнь, смерть не дает ему наслаждений... Смерть -- самый элементарный номер в его дьявольском репертуаре.

III

   Джеттаторэ нередко воплощается в человека, чуждого его коварным планам, и он, сам того не зная, становится носителем несчастья.

   Начиная с 1919 меня крайне интересовал граф де Мартель, французский верховный комиссар для белых армий и для лимитрофов. Есть ли что-нибудь роковое в его лице, в голосе, в манерах? Оказывается, ничего: обычный французский дипломат, архилюбезный, архикрасноречивый, архипредупредительный. Никакой угловатости, никакой отличительности, никакого особенного поворота зрачка... А между тем этот человек был определенным джеттаторэ. С его приездом в Сибирь счастье изменило Колчаку -- начался развал, закончившийся иркутской трагедией. С его приездом в Закавказье кончается кратковременное цветение южных республик: падает Баку, агонизирует Тифлис, и де Мартель переезжает в Крым. Памятный торжественный обед на "Провансе" в точности совпадает с крушением Таврической операции и натиском Фрунзе. Конец известен. Можно спорить, смеяться, доказывать гнилость тех образований, куда приезжал де Мартель. Одного опровергнуть не удастся: в истории русской гражданской войны обязательный граф прочно занял положение Каменного Гостя. Кроме того, джеттаторэ не первопричина беды, а лишь ее неизменный вестник.

   Что касается Колчака, то и в личности самого адмирала было нечто от джеттаторэ. Исключительная талантливость, смелость первоклассная, решительность лоцмана, но все это снаружи, а внутри расщеп, тоска и тот зловещий отсвет, который преследовал его и в Черноморской эскадре, и в Сибири, в ставке и в поездках на фронт. Развал эскадры, золотое оружие, переломанное и брошенное в море, севастопольские зверства; в течение лета 1919 последовательно сгорают все дома, в которых жил адмирал; победа за победой, счастье улыбается, но стоит мелькнуть вблизи фронта профилю адмирала, как армия бежит...

   Один из его ближайших помощников профессор Гинс передает, что Колчак вполне сознавал тяжесть своей руки: когда сгорел второй дом, служивший штаб-квартирой, новая мрачная складка легла на лице адмирала и потухли прежде острые, пытливые глаза... Верховный правитель больше не верил в возможность победы под его командованием. И все чаще и чаще он мечтает о "счастливом человеке" -- Деникине или атамане Семенове... Все чаще и чаще запирается в кабинет, ходит из угла в угол и отчетливым морским голосом поет: "Пускай умру -- и над могилой гори, сияй, моя звезда..."

   Окружающие указывают ему на странное поведение чехов, опасаются их возможного предательства, советуют охрану личного и золотого поездов составить из русских верных частей. Адмирал рассеянно слушает советников, соглашается, поддакивает, но не принимает никаких мер. После сдачи Омска ничто не в состоянии развеять его мрачных предчувствий, его грозного гнева на собственную несчастливость. Душа Колчака борется с телом -- одной из личин джеттаторэ. И в последний момент еще можно или бежать, или застрелиться. Но душа уже вынесла свой приговор: все с той же мрачной улыбкой адмирал следует за чешским караулом, передавшим его в руки повстанцев...