Записки мерзавца (сборник)

   Брестской весной, после того, как Троцкий уехал, не воюя и не мирясь, Ленин решил послать Карахана заглаживать конфуз и подписывать, не читая и не оскорбляя новыми речами болезненный слух генерала Гофмана. Молчаливый человек выслушал инструкцию, посопел трубкой в знак того, что понял возложенную задачу, одел свои коронные брючки и поехал в сопровождении другого не очень умного мужчины -- Сокольникова. Прошло три дня; форсированный марш немцев по Украине и Приазовью продолжался, авангард мировой революции по привычке сдавался в плен, от Карахана ни слуху ни духу...

   3 марта утром пришла телеграмма: "Вышлите поезд на станцию Псков..." Лаконизм телеграммы не оставлял никаких сомнений: вероятно, Гофман выставил новые неисполнимые требования, быть может, потребовал включения Москвы в зону украинского универсала -- и Карахан возвращается, не солоно хлебавши. Загудели мотоциклетки. Из штаба на Остоженке в Кремль, из Кремля на Скобелевскую площадь -- в московский совет. Заседали целую ночь, Ленин просил как-нибудь покороче, и потому Троцкий произносил речь с перерывом, с цитатами и автобиографическими справками...

   Выработанные меры не отличались большой оригинальностью. За подписью Совнаркома, цика и московского совдепа забор у ресторана "Прага" объяснил арбатским жителям, что, несмотря на миролюбие советской республики и ее территориальную незаинтересованность, германские империалисты отказались подписать мир, что за хранение оружия отныне причитается расстрел на месте, хотя вместе с тем каждый честный гражданин обязан при встрече с объявленными вне закона вынимать браунинг и палить... Для благозвучия в конце приказа следовала традиционная угроза помещикам, банкирам, капиталистам, агентам Антанты и пр., кого требует Лубянский этикет.

   ...А к вечеру приехал Карахан. Вышел из вагона и предложил поздравить рабочих всего мира с миром. Как? Почему?! Недоразумение легко разъяснилось. Молчаливый дипломат считал факт подписания настолько несомненным (вся церемония продолжалась около двух минут), что о нем не стоило упоминать в телеграмме... Мир, конечно, заключен, но нельзя же заставлять сидеть в Пскове в ожидании поезда...

   С этих пор Карахана освободили от обязанности вояжировать и перевели на письменные упражнения. Ежедневно составлять исполинскую порцию Чичеринских нот!.. Вот что значит доверять человеку!.. Нота за нотой, вранье и угрозы, бахвальство и провокация, обещания и насмешки... Ленин читает, одобряет, только советует писать более ясно, более красочно. Не Каутский, а социал-предатель Каутский, не на "Quai d'Orsay полагают", а "наглый лай буржуазных псов" и т. д.

   Четыре года нот, тихие юбилеи, важность которых способны оценить лишь дактило и мальчик при ротаторе...

   По-прежнему собачий холод в зале; по-прежнему в кабинете приходится топить столами, кроватями, диванами. У Карахана дрожат клетчатые ножки, он сосет трубку, соглашается с Лениным, голосует и пишет, пишет, пишет... Тем временем идет мышиная возня. Ездят взад и вперед. Красин рассказывает о Пикадилли и уверяет, что таких брюк больше не носят. Литвинов высмеивает наивность эстонского правительства, Ганецкий шлет к празднику кулек латышского масла, но отказывается вести скромный образ жизни, Копенгагенский Игнатьев опять послал семена на незастрахованном пароходе -- и груз утонул... В разборе все. Мир с Польшей. Не осталось больше никого из числа лиц, заслуживающих доверия. Молчаливого человека с трубкой посылают в Варшаву. Он приезжает, садится писать и засыпает нотами все учреждения Польского государства. Обманул поручик Масловский -- продал фальшивые документы: сто нот; задерживают высылку Савинкова: двести нот... Всех перьев воскресшей Польши не хватает, чтобы поспеть за продуктивностью советского посла.

   Второго Карахана нет в целой Европе: где Бриан произносит программную речь, Карахан затягивается... максимум три затяжки...; где лорд Керзон пишет меморандум в двадцать строк, Карахан рождает вкладной листа "Times"'a...

XI

   "Трехногий бог" залез в наши комнаты. Начадил, надымил, тяжким молотом застучал по головам. И от чада в какой-то тарантелле закружилась последняя московская зима.

   "Мне холодно, мне страшно", -- шептал умирающий Шингарев.

   Оставалось: либо в монахи, либо в спекулянты. Никому и не снилось, в какие формы отольется то, что мерещилось лишь нехорошим сном и пока что поглядывало пулеметными дулами из кремлевских амбразур.

   Сергей Булгаков, Сергей Дурылин приняли священный сан; кое-кто зачастил в Иверскую, кое-кто сразу сообразил и северным путем бежал в Европу. Остальными овладел смерч спекуляций. Центр циклона придется позже -- в 1919--1920 -- на иные места: Украину, Дон, Крым; начало было заложено здесь. Если большевизм не смог дать рабочим восьмичасового рабочего дня, то остальным он показал с ослепительной убедительностью истину, брезжившую еще в годы войны. Нужно не работать, а ездить. Передвижение -- те же деньги. Если бы в Москве, Орле, Курске существовали одинаковые цены на сахар, было бы не три города, а один... В рабочем дне нет ни восьми часов, ни шести, ни трех, ни одного... Звоните по телефону, и остальное приложится... Нового не было в этом московском сознании весны 1918. И здесь большевизм остался трогательно верен отрыжкам войны, лишь усилив до размеров катаклизма намеченное пунктирами. Война дала -- "главковерха", большевизм -- "наркомпоморде"; война дала контрразведку, большевизм пришел к миллиардам расходов на рабочие руки и к миллионам доходов от производства; война породила земгусаров, всеобщее участие в спекуляции, всеобщее распространение коммерческих талантов, большевизм -- апофеоз земгусарства...

   Молодые люди, привыкшие ездить по "литере А", с командировочными, суточными, подъемными и пр., не смогли оторваться от четырехлетней пленительной привычки.

   Можно было сломить буржуазию -- она не была классом и не имела классового сознания, нельзя было сломить земгусарство -- к моменту октябрьского переворота оно представляло единственный выкристаллизованный класс в России. Военные трутни, альфонсы крови...

   Кончились литеры, суточные, подъемные, но молодые люди по привычке натянули поддевки, по привычке сели в поезд, по привычке что-то где-то купили и привезли в Москву. Раньше они совершали подобные сделки "пополам" с общественными учреждениями, теперь всю прибыль положили в свой собственный карман.

   Через три месяца после октябрьского переворота в Москве не оставалось ни одного адвоката, ни одного инженера, ни одного режиссера, ни одного музыканта... Создалась мощная корпорация бывших соратников по земгору, земсоюзу, крестам всех цветов и пр. Ездили в Гельсингфорс за валютой, в Курск за сахаром, в Тамбов за хлебом...

   Один доцент-философ в течение двух недель объехал главные уезды Московской губ. и скупил по дешевке купоны "Займа Свободы"; один видный врач трижды в месяц бывал в Гельсингфорсе и в захваченном матросами "Sociéty-Hôtel" приобретал бриллианты октябрьского происхождения. Выдающийся инженер-теоретик собрал своих состоятельных знакомых и красноречивыми цифровыми данными показал, что лучшие пенки снимаются обладателями транспорта. Немедленно ему ассигновали несколько миллионов рублей на покупку грузовиков для установления правильных хлебных рейсов Москва--Тамбовская губерния. До Пасхи дело шло таким темпом, что стоимость грузовиков, бензина, шоферского труда была покрыта несколько раз. На Пасху в Тамбовской губрении вспыхнуло восстание. Инженера поймали вместе с грузовиками, заподозрили во "французском шпионаже" (!) и расстреляли.

   Однако при всей радикальности расстрела советская власть отлично понимала, что борьба с вольными коммерсантами немыслима. Нужно было вернуть их "in statu nascendi". Тут-то пришла на помощь идея совнархоза, заграничных закупочных комиссий, казенного продовольственного аппарата. Испытанная армия снова стала под ружье. Красин спас советскую республику... Красин понял то, чего годом позже не смогли понять Колчак и Деникин. Они издавали свирепые законы, грозили, вешали мелких приказчиков, но так и не добрались до идеи совнархоза, до идеи легализовать спекуляцию, сделав из нее государственную службу. По этому, и только по этому пути должна двигаться всякая русская власть, мечтающая о долговечности. Ибо третья Россия -- дитя войны. Отрыжки войны -- традиции третьей России...