Записки мерзавца (сборник)

   Стыдил, что мы не знаем польского языка и не можем приобщиться к культуре славянских французов. Набрал уроков, но манкировал невероятно. Если и приходил, то по-русски рассказывал о наших новых поражениях. По большей же части сидел в своей любимой польской цукарне на Сретенке, курил безостановочно и писал какие-то письма.

   К революции отнесся сперва саркастически...

   "Подождите, подождите, придет и для вашей сволочи Муравьев-вешатель и отомстит за польскую Вильну. Дед вешал поляков, внуки перевешают друг друга".

   В середине марта, когда красные банты уже вышли из моды, а полиция еще не сорганизовалась, неожиданно заделался помощником комиссара второй Тверской части по наружной охране. Через неделю на допросе задержанного по подозрению в грабеже, пришел в исступление и разрядил целую обойму Нагана в голову мнимого преступника...

   Опасаясь мщения, заметался, забегал и в конце концов перевелся в Оршу.

   Прослужил там до немцев, потом юркнул в немецкую Варшаву, делал карьеру на знании России. После армистиса истязал застрявших немцев. Теперь он -- какая-то большая шишка по полицейской части... Москвичей, бежавших в Польшу, ссылает в концентрационные лагеря. О Берндте больше нигде и никому не рассказывает. Корпорантская фуражка с крошечными полями давно уступила место котелку. По-русски говорить разучился, по-французски не выучился, хотя в ответ на русское обращение отвечает с невероятным акцентом: "Pardon, monsieur, je ne comprends rein..." {"Извините, мсье, я ничего не понимаю..." (фр.).}

   ...В полдень к нашему дому, посапывая, подкатывал старенький автомобиль. Ни шофера, ни пассажиров. Одна лишь высокая девушка с волосами цвета свежескошенного сена, в сером свитере, в меховых сапогах, пропахшая бензином, морозной пылью, чудовищной энергией. Только у женщин-спортсменов бывает такая энергия. Каждый день ей казалось, что мотор не в порядке. Натягивала кожаные руковицы, вооружалась грудой щипцов, клещей, буравчиков и, злобно закусив губы, ныряла головой в мотор.

   Приезжала она за жирным адвокатом из двадцать шестого номера. Был он уполномоченный земгора, всегда сонный, всегда жмурится, всегда ежится, как вялый осенний комар. Жених ли? дядя ли? начальство ли? Черт его знает. Лицеист из девятнадцатого номера за целых полчаса до прибытия испорченного мотора сходил в вестибюль, усаживался на табурете, клал на колени одну и ту же книгу -- "Догма Римского Права" проф. Митюкова -- и, не раскрывая книги, что-то шептал, глядя на засиженный мухами Жорж-Бормановский календарь: "Четверг, 17 октября, память чудесного спасения Августейшей Семьи на Ст. Борки. Консомэ с пирожком, осетрина-майонез, индейка жареная и салат по сезону, мороженое пралине. Наши пряли, ваши спали, у семи нянек дитя без одного глаза. Продолжительность дня..." Уголок листка швейцар оторвал на цыгарку.

   Меж лицеистом, девушкой в свитере и жирным адвокатом существовали какие-то странные отношения. Здоровались они, не глядя друг на друга... "Н-ну что, будущий вице-губернатор, как подвигается ваша догма?" -- мычал адвокат, принимая от швейцара корреспонденцию. Лицеист молча подавал руку. Молчала и девушка в свитере. Если случайно их глаза встречались, оба вспыхивали, и она яростно набрасывалась на свой несчастный мотор.

   Полдень за полднем, белел снег на бульваре, белели цветущие яблони в садике, что на Сивцевом Вражке; свитер заменялся чесучевым костюмом, меховые сапоги легкими туфельками. Адвокат с жарой становился еще сонливее, на каждой площадке останавливался, протяжно зевал: "Господи, когда ж эта волынка кончится..." В середине лета лицеист исчезал на шесть недель, возвращался в конце августа, загоревший, веснушчатый, с бритой головой и выцветшими бровями. Клал догму римского права на колени, и погода портилась -- автомобиль, посапывая, хлюпал по лужам и обдавал грязью толпу баб, стоявших внизу, у кооператива, за керосином и дрожжами.

   Два года, как два часа. В то утро, когда на Волхонке залаял пулемет и трамваи не вышли из парков, автомобиль не приехал. Жирного адвоката точно муха какая ужалила. Еще молочница не приходила, а он уже выскочил на лестницу в огромной дохе, долго орал на швейцара, грозил с кем-то посчитаться и так стукнул парадной дверью, что Жорж-Бормановский календарь запрыгал на ржавом гвозде...

   Ни адвоката, ни автомобиля, ни девушки в свитере я больше никогда не видел. Позапрошлым летом в списке расстрелянных по делу о Московском заговоре значились все трое: адвокат такой-то за руководство пречистенским отделом, его любовница такая-то за развоз членов боевой организации в автомобиле под флагом земсоюза.

   Лицеиста я встречал в Константинополе в саду Таксим. Он совсем опустился. Ходил в драных офицерских штанах, в засаленном черном пиджаке. Воротничек картонный, грязный. Вместо галстука теплое кашне. За юс пара он покупал половину круглого хлеба и забирался в аллею над самым Босфором. Там же нередко оставался ночевать, если удавалось обмануть бдительность кавасов. Оказалось, что девушка в свитере осенью пятнадцатого года стала его невестой. Но потом, уехав на фронт, где-то в Луцке встретила и полюбила жирного адвоката -- кузена его мачехи.

X

   Во всероссийском цике, или попросту в концертном зале мамонтовского "Метрополя", два человека напоминают неизменной трубкой маниловского друга -- поручика с нежной душой. Они, подобно классическому поручику, не выпускают трубки изо рта не только в зале заседаний, но и в иных деликатных местах. Один -- Радек, друг берлинских кельнерш, малопочтенный, но оригинальный джентльмен, о котором приходилось говорить достаточно часто.

   Другой -- кратковременный посол в Варшаве, человек, который "дополнил" Брест, вдохновитель и опора Чичерина, победитель Савинкова -- товарищ Карахан. Крещенскими морозами, в нетопленом зале разграбленного загаженного Тарасовского особняка на Спиридоновке, вы встречаете экзотического брюнета; борода, лицо, брови, глаза, волосы -- весь он обожжен далеким южным солнцем, о котором так сладко мечтать вечером, когда тухнет буржуазка и замерзает вода в умывальнике... Такие, до красноты, до пожара темные люди встречаются на полянах Копсихора, в Отузских садах, в Рионской долине...

   На его тощих коротких ногах легонькие брючки в светло-серую с крапинкой клеточку: лет пять назад такой клеточкой увлекались в Брайтоне, Довилле, Биаррице, но и поныне она способна довести до восторга провинциальных парикмахеров, полтавских экстернов, начинающих венерологов, не имеющих практики.

   По пятам за огненным брюнетом шелестит вылощенный юноша -- обладатель увесистой папки и фамилии самого популярного в России бельевого магазина.

   Карахан прислоняется к поломанному радиатору и сосет трубку; юноша делает знак служителю -- и в зал вваливается разноплеменная, равно оборванная толпа. Просители робко подходят, протягивают бумагу юноше и пытаются произнести подобающий спич... но юноша презрительно отмахивается, пробегает, скучая, бумагу и, если она кажется ему заслуживающей внимания, роняет сухим, выработанным тоном: "Пройдите к товарищу Карахану..." Окончательно задерганный проситель направляется к радиатору и возобновляет попытку красноречия, но и брюнет слушает его лишь с полминуты; потом, не вынимая изо рта трубки, кивает головой. Аудиенция окончена...

   Да, он не словоохотлив, этот заместитель наркоминдела. Говорят, что любовью к молчанию он завоевал любовь Ильича. Никогда не спорил, не острил, не язвил, смотрел в сторону хозяина и подражал его жесту: подымать руку -- так подымать, опускать -- так опускать. За четыре года существования самой счастливой в мире республики Карахан не сказал и четырех речей. Придет в "Метрополь", подымит у председательской трибуны и спокойно засядет в буфете до момента голосования.