Записки мерзавца (сборник)

III

   Белое движение нередко сравнивают с Вандеей... Какой вздор! Вандея -- это когда тысячи крестьян вооружаются вилами и лезут на пушки ради старого порядка, ради прежнего быта. Белое движение -- это когда миллионы крестьян, дворян, буржуев, студентов, шулеров, врачей, инженеров и пр. и пр. всю вековую ловкость направляют в сторону уклонения от воинской повинности. Вандея вырастает из земли, из тучного унавоженного чернозема, белое движение зарождается вроде гомункулуса: таинственные опыты, таинственные совещания, ночные бдения, и внезапно появляется крошечный человечек, бросающий вызов всей ледяной пустыне...

   За трехлетнюю историю белого тифозного движения я знаю лишь один момент, когда в донских станицах набухло нечто, отдаленно напоминавшее французский пример. Семилетовщина. Тоже, конечно, не Вандея, но и не мобилизация шомполами; в финале и семилетовцы драпнули, но поначалу шли добровольно. Старые станичники без седел, без винтовок с деревянными пиками перли на броневики, за ними тянулись и молодые фронтовики, которые за все три года так и не решили окончательно -- "чи мы красные, чи мы белые". В их метаниях по семестрам -- весенний у белых, зимний у красных -- было нечто от того же всемогущего сыпняка. Бред, схватки, возвраты.

   ...Вождь степной Вандеи -- генерал Семилетов -- был бесконечно донской человек. Именно: не русский, а донской. Ни капли сепаратизма, ни тени какого бы то ни было самостийничества, великолепнейший патриот и все же... что поделаешь с казачьей душой, если в Новочеркасске колокола звонят лучше, чем в Москве, и если памятник Платову ближе, роднее Фальконетовского Петра. Платов -- свой, степной, весь как на ладони, страшен в битвах, весел в пирах, а у того хмель на дыбе, дыба во хмелю и жуткие воспоминания о выданных и казненных атаманах. За двести лет после всех войн, где моря казачьей крови пролиты за Россию, где казачьи штандарты славнее гвардейских, прародимый антагонизм вовсе не исчез, находя щедрое питание в институте наказных атаманов, в политике изоляции казачьих войск...

   Так или иначе, гражданская война на Дону и на Кубани оправдала и укрепила этот строй казачьей души. Семилетов -- вождь степной Вандеи -- поднял Дон для освобождения только Дона: и к нему шли одиннадцатилетние кадеты, шестидесятилетние старики, переодетые женщины, выбывшие из строя калеки. В самый ответственный момент 1919 веселый молодой генерал в папахе приведет своих партизан на линию Донца и выдержит всю зиму и всю весну натиск сильнейших частей Егорьева. Над Донцом хибарки, не много их уцелело от орудийного обстрела, в них ютятся семилетовцы. Косит сыпняк, английские шинелишки рыбьим мехом подбиты, жрать нечего, но... иначе на Дону жизни нет, надо только продержаться: справа или слева с одного из флангов большевиков обязательно хлопнут, покатится центр, и Дон освобожден. Можно опять спокойно жить...

   И степная Вандея окончится в тот самый день лета 1919, когда Дон освобожден, когда нужно идти в пределы России. На границе Воронежской губернии снова, как год назад при Краснове, казаки остановятся и устроят митинг. Митинг всегда -- без аннексий и контрибуций, митинг всегда -- постольку, поскольку...

   На первом же митинге умирает Вандея, на рубеже осени, приносящей возврат сыпняка, умирает Семилетовщина. Все подвезено за лето: есть орудия, снаряды, танки, бронепоезда, но нет больше желания... Играется роковая ставка -- личное обаяние на карту! "Если вы не пойдете вперед, большевики снова займут Дон!"

   Тщетно, степь уже бредит, уже инкубационный период, марсиане уже укусили: "Большевики что, мы с большевиками всегда рады, мы против коммунии, а теперь пленные бают -- коммуния начисто отменена..."

   Ставка проиграна, или -- на языке военном -- кавалерийское сердце пропало. От всего партизанского движения остается один генерал в защитной шинели и белой папахе. Он хмурится, ему не по себе, против него возобновляется борьба каких-то самолюбий, смешных для победителя, роковых для побежденного. Он отходит в сторону, на дворе безотрадная осень. Ползут поезда с отмороженными, ранеными, сыпными, убитыми. Бредит все. Дежурные на станциях перестали бояться нагана, направленного в их красную фуражку; немногие здоровые спешат драпать, пока еще Черное море осталось. Семилетов в Новочеркасске. Пить не пьет. Кокаина не нюхает, в карты не играет. А для того, чтобы битый вождь сам не обратился в битую карту, ему надо умереть. Семилетову в последний раз улыбается счастье: ему не суждено было испить горечи беженства. Он умер. Пощаженный пулями, не пощаженный марсианами, умер, как все, от сыпняка. Но, как немногие, гордый, нетерпимый пловец против течения. Бедная станичная Вандея!.. Он и в бреду называл имена, неуклюжие, неблагозвучные, милые его донскому хмурому сердцу -- Гундоровская, Митякинская, Усть-Белокалитвенная, Семикарокорская... Кругом бредила степь. Казалось, что самый горизонт усеян беленькими прыгающими точками.

IV

   Прах Семилетова остался в его родной земле. Другому донцу -- Мамантову -- судьба не дала и этой скромной радости. Герой рейда, которому "Times" посвятила передовую статью, умер в Екатеринодаре, в полном забвении, окруженный полупрезрением, полуненавистью. Газеты посвятили его смерти шесть строк неудобочитаемого петита, беженцы, собиравшиеся в дальнейший путь из агонизирующего Екатеринодара на юг, к морю, рассеянно спрашивали при виде похорон: "Почему столько войска? Мамантов? Это какой же? Ах, знаменитый! Тот, что в Тамбове спирт раздавал! Почему же гроб заколоченный? Ага, и он от сыпняка. Скажите, значит не уберегся..."

   Шесть месяцев назад он был самым популярным человеком во всей России. Советские газеты наполнялись "бандитом Мамантовым", вместе с городами центральной России он завоевывал и великорусские пословицы: "Как Мамантов на голову", "не было ни юнкера, а вдруг казачий генерал", "нежданный Мамантов хуже татарина"... Даже толстозадый мальчик при витрине Ростовского Освага, презиравший все и всех и долгое время выдававший кудрявого мичмана за адмирала Колчака, на этот раз смутился, задрал желтый шнур до города Серпухова, долгое время слюнил какой-то плакат, а потом пристукнул его к окну. Оказался человек, явно срисованный с Плевненских портретов Скобелева, только без орденов, и гигантские усы, сильно терявшие свою прелесть оттого, что их концы стерлись под слюной толстозадого мальчика.

   Прошел месяц. Военные обозреватели всех осважных газет на тысячи ладов убедили нас, что набеги Мюрата, Гадика, Шеридана, Стюарта ничто в сравнении с рейдом Мамантова, забравшегося в тыл противника на 800 верст, что на Курском вокзале поезда совнаркома стоят под парами, ибо задержать Мамантова уже немыслимо. Инженеры Владикавказской дороги частным образом принялись высчитывать количество и стоимость взорванных Мамантовым мостов и испорченной колеи, но, добравшись до астрономических цифр, махнули рукой -- "еще неделя -- и каждую реку придется пассажирам вплавь переплывать". А известия, приходившие от самого Мамантова, поражали противоречием и оригинальностью. К первому за пять лет привыкли, второе смущало: так, из Воронежа Мамантов уведомлял донского преосвященного, что посылает на украшение Новочеркасского храма столько-то пудов золотых риз, а для личных удобств владыки коляску с кровными рысаками. Мамантов, конечно, герой, и о нем "Times" пишет и сам король справляется, но все же удобно ли ограбить один храм ради другого и подобает ли владыке пользоваться "военной добычей"? Рысаки не собаки, на кличку не откликаются, но кое-какие приметы, однако, существуют...

   Дальше дела пошли ускоренным темпом, Москву Мамантов по "стратегическим соображениям" брать не пожелал и, обремененный многоверстным обозом, двинулся к родным пенатам. С трудом у Коротояка ему удалось отбиться от Буденного; в этом сражении полегла большая часть так называемой Тульской дивизии, составленной из крестьян центральной России; ей быда предназначена тяжелая задача -- защищать переправы. Пока тянулся обоз, нескончаемый, трудно переправимый, отнимающий массу провожатых, -- Туляки дрались...