Путь к женщине (сборник)

  -- Это ничего,-- сказал бухгалтер и пошел сервировать стол. -- Это я только так, пока. Не мог удержаться. Уж очень вы понравились мне.

  -- Да? -- удивленно спросила гостья. -- Я вам нравлюсь? Странно, как это я теперь могу нравиться... Я ведь все эти годы так стремилась убить в себе женщину, заглушала в себе вся­кое чувство, боролась с соблазнами, мучилась.

  -- Если бы вы раньше сошлись с мужчиной, вы бы сохра­нились лучше.

  -- Теперь-то я это сама сознаю.

  -- От воздержания, -- проговорил бухгалтер, стал лицом к гостье и положил себе в рот с ножа лункообразную пластинку голландского сыру, -- от воздержания у женщины развивается острое малокровие. Это установлено наукой. А сколько бывало смертных случаев!

  -- Мне и самой доктора то же говорили: "Вам никакое питание не поможет, вам надо выходить замуж". А я все стара­лась быть верной мужу.

   Бухгалтер мелко и рассыпчато рассмеялся, и чайная посу­да, которую он нес от подоконника к столу, задребезжала в его руках, как бы вторя его смеху.

  -- А вы думаете, муж верен вам, в особенности там, в развратной Европе?

  -- Конечно нет. Тем более с его страстной натурой. А Ев­ропа разве развратная?

  -- Европа? Ого, еще какая.

   И он, как от зубной боли, зажмурил один глаз и многозна­чительно тряхнул головой.

   Они пили чай, закусывали, лакомились, чокались рюмками с вином и все больше рассказывали друг другу подробности о себе.

   -- У меня три дочки, а не две, -- созналась гостья. -- Я вначале сказала, что две, чтобы не очень вас отпугнуть от себя. Двух вы и то испугались, я ведь это чувствовала: вы на бульваре все время крепко жали мою руку повыше локтя, а как только я сказала, что у меня двое детей, ваши пальцы сразу отпустили мою руку, как будто вы вдруг потеряли силу.

   Шурыгин пойманно ухмыльнулся.

   -- Это все ерунда, -- сказал он, -- дело не в том, сколько у вас дочек, две или три. А дело вот в чем: не сочиняете ли вы всю эту историю про себя, про свои "четыре дня", про мужа за границей, про дочек? Я несчастный человек, меня уже миллионы раз обманывали женщины, и неужели сейчас я в миллион первый раз попадаюсь на ту же самую удочку?

   И он, наливая гостье рюмку за рюмкой, снова принялся задавать ей хитро поставленные, сбивчивые вопросы, трижды спрашивать об одном и том же, как будто случайно, а на самом деле рассчитывая уличить ее во лжи... Оттого ли, что он выпил вина, или просто от болезненной мнительности, у него вдруг явилось острое желание мучить ее, пытать, заранее мстить ей, даже заранее убить ее, на тот случай, если она обманывает его и, будучи обыкновенной бульварной профессионалкой, которой никого не жаль, тонко разыгрывает перед ним сложную роль, а в конце концов заразит его.

  -- Я с вами знаете что тогда сделаю... -- скрипел он зубами, сжимал кулаки, вращал обезумевшими глазами.

  -- О! -- то возмущалась, то смеялась со слезинками на глазах Валентина Константиновна. -- Какой же вы мни­тельный! Если вы так боитесь заразиться, то вам давно надо было жениться.

  -- Я потом женюсь на вас! -- в припадке глухого отчая­ния вскричал Шурыгин, весь дрожа. -- Потом! Только вы не обманывайте меня сейчас! Скажите мне всю правду!

  -- Что я могу вам сказать, я уже все сказала.

   Тогда толстый бухгалтер опустился перед ней на толстые колени, прижал к толстой груди толстые руки, возвел на нее толстое, красное, маслянистое лицо с темной прямоугольной бородой и исступленно взмолился:

  -- Не губите меня... Я так еще молод, силен и так хочу жить... Скажите правду: если вы занимаетесь этим профессио­нально, тогда я лучше сейчас же вам заплачу, сколько следует за один сеанс любви, даже еще прибавлю сверх и немедленно отпущу вас с миром... У меня есть двадцать аршин мадапола­му, -- колотил он себя в грудь кулаком, -- двенадцать аршин маркизету, девять крепдешину и еще кое-что; ничего не пожа­лею, все отдам, если вы сейчас же уйдете от меня.

   -- Да нет же, нет! -- беспомощно ломала она руки, сидя в кресле и мучительно глядя на стоящего перед ней на ко­ленях Шурыгина. -- Встаньте сейчас, это нехорошо, вы же мужчина! Как я смогу вас убедить, чем я сумею вас разуве­рить? Я так и знала, что вы будете обо мне такого мнения, раз мы познакомились на бульваре. Какой ужас, какой ужас! -- жалобно наморщила она лицо, прослезилась, достала из су­мочки платок. -- Как вы не понимаете женской души, какой вы не чуткий! Неужели по мне не видно, кто я, неужели я похожа на тех?

   Шурыгин пытливо следил за выражением ее лица, вслуши­вался в тон ее голоса. Играет она перед ним комедию или говорит правду?

  -- Видно-то видно, -- поднялся он с колен в тяжком раз­думье. -- Но вы сами сказали, что вы "решились на все", что вам не жаль ничего. А мне себя жаль. Или взять эти ваши "четыре дня"! За эти четыре дня у вас могли быть дела с другими мужчинами, вам неизвестными, быть может небла­гополучными в смысле разных болезней, и вы, которая "ре­шилась на все", неужели вы теперь остановитесь перед тем, чтобы вместе с собой погубить и меня? Человеческая психо­логия такова: если мне погибать, пусть и всему миру будет погибель.

  -- Ничего подобного! Я такой психологии не знаю! Сядь­те, успокойтесь! Просто вы слишком болезненно подходите к вопросу. Вероятно, вы уже заражались не раз, и теперь уже я начинаю серьезно бояться вас. Меня же бояться вам нече­го. Вот придете завтра ко мне на дом, посмотрите, как у меня в квартире, поболтаете с моими дочурками, тогда узнаете, кто я. Портреты мужа и письма его из-за границы и мешки от посылок покажу. На бульваре вы мне хотели показать свой паспорт, а теперь мне приходится свой предъявлять.

   Шурыгин просветлел.

  -- Значит, завтра к вам на квартиру можно?

  -- Конечно, можно.

   Шурыгин окончательно успокоился.

   Он накрыл газетным листом стол с едой, достал из чемо­дана чистую простыню и стал стелить постель.

   Валентина Константиновна заволновалась, встала, неча­янно увидела, что он делает, и глаза ее вдруг приняли такое отчаянное выражение, какое бывает у пойманной птицы, кото­рую только что вынули из силка и, чтобы она не вырвалась из рук, крепко сжимают ее в кулаке.

V

   Прошло два-три часа, и время приближалось к рассвету, а им все не хотелось спать, они все лежали и при полном свете электричества беседовали.

  -- Я лежу и сама себя спрашиваю: я это или не я? -- говорила Валя, красная, пылающая, глядящая довольными, лихо­радочно сверкающими глазами в потолок. -- Неужели это я? Кто бы мог подумать? Вот если бы муж мой узнал!

  -- А где же твой муж? -- хитро подбросил ей вопросик бухгалтер, как будто между прочим.

  -- Я же вам говорила, что за границей. Последнее письмо было из Сербии.

  -- Ах да, в Сербии, -- как бы вспомнил бухгалтер.

  -- Он, если узнает когда-нибудь об этом, не осудит меня, не проклянет, простит, -- раздумчиво сама с собой гадала Валя в потолок. -- А если не простит -- значит, не любит. Впрочем, кто знает, когда еще он вернется в Россию, может быть, никогда...

   Она замолчала.

  -- Что с тобой, Валечка? Ты плачешь? Зачем? В чем дело?

  -- Ах... Ничего... Это так...

  -- Не надо плакать, Валечка! Не надо отравлять такие блаженные минуты разными воспоминаниями, сомнениями! Не будешь, а?

  -- Нет...

  -- Ну скажи "не буду"!

  -- Не буду.

   Он крепко поцеловал ее в губы.

  -- Принести тебе сюда немножко мадеры?

  -- Хорошо, дай...

   Они выпили в постели.

  -- Какое это счастье для меня, какое счастье, что я встре­тил тебя, Валечка! Прекратятся наконец мои пятнадцатилетние мучения!

   -- Для меня это тоже большая находка, встреча с вами, с тобой... Я так исстрадалась за эти четыре дня, столько вынесла унижений, оскорблений, страхов... Чего стоят одни эти перего­воры в темноте с мужчинами, подробности этого торга с ними... Я им называю свою цену, они мне предлагают свою, расспра­шивают о разных гадостях... ужас! Я еще и сейчас сама себе не верю, что завтра мне не придется идти на бульвар, искать...