Путь к женщине (сборник)

   Несмотря на крепнущий к ночи мос­ковский мороз, Шурыгин то и дело снимал с головы теплую шапку и вытирал платком с лысины пот, а сам даже и в это время не переставал посылать на всех проходивших мимо женщин острые, голодные, дальнозор­кие, как у моряка, взгляды. Опытным взглядом тридцатидевятилетнего холостяка он в пол­секунды определял, какая из женщин прохо­дила бульваром случайно, какая искала здесь знакомства с порядочным мужчиной для се­рьезной и длительной любви, какая проводи­ла тут жизнь, давая себя любить час одному, час другому, всем, профессионально, за деньги.

   Оберегая свое здоровье, женщин последней катего­рии Шурыгин очень боялся, всячески от них убегал и поль­зовался их услугами только в тех крайних случаях, когда его внезапно охватывала бурная, нетерпеливая, уничтожающая жажда любви, а любить было некого. В такие минуты он сам считал себя человеком ненормальным, утратившим власть над собой, способным на самые пагубные для себя безрас­судства.

  -- Толстый, пойдем!

  -- Нет, я тут ищу одну... знакомую.

  -- Она не придет.

  -- Обещала.

   И бухгалтер перебирал своими толстыми, короткими нога­ми дальше, молнией вдруг устремляясь сквозь тьму то к одной встречной женщине, как к своей хорошей знакомой, то сейчас же наискосок к другой.

   -- Ух, как вы меня испугали!-- вырывался испуганный вздох из уст иной женщины, вдруг увидевшей перед самым своим носом напряженное страстью лицо мужчины.

   Иногда темнота и утомленное зрение обманывали Шурыгина, и он налетал живот к животу на мужчину в особеннос­ти если у того было длиннополое пальто, похожее в темноте на женскую юбку. Случалось, что точно таким же образом и на него вдруг налетали из тьмы другие мужчины, дикие, с вытара­щенными, светящимися в темноте глазами, с расширенными ноздрями...

   Ноги бухгалтера были утомлены до крайности, мозг отупел, на сердце камнем лежала тоска... Неужели женщины не испы­тывают такой же неодолимой потребности любить? Тогда по­чему они, тупицы, молчат? Почему ни одна из них не подойдет к нему сейчас и не скажет ему об этом?

   Снег похрустывал под новыми калошами поспешающе­го Шурыгина звучно, густо, плотно, как картофельная мука в кульке: "Хрум-хрум-хрум"...

   Наконец в неосвещенной части Тверского бульвара бухгал­тер окончательно остановил свое мужское внимание на самой скромной на вид женщине. Она одиноко и долго сидела на полу­занесенной снегом, обледенелой скамье, зябко нахохлившись в своей короткой шубке и вобрав голову в желтое дешевень­кое боа.

II

  -- Извиняюсь, мадам, я вам не помешаю? -- взволнован­но подсел к ней Шурыгин, избрав момент, когда вблизи никого не было.

  -- Нет, нет, ничего, пожалуйста, -- проговорила незнаком­ка торопливо и тоже волнуясь, точно боясь, как бы Шурыгин не передумал и не ушел.

   И она еще больше сжалась, собралась в плотный, круглый комок, без головы, без рук, без ног.

  -- А то я могу уйти, если в случае... -- пробормотал Шу­рыгин, пробуя почву и сразу выпустив из себя все свои внут­ренние мужские щупальцы.

  -- Вы мне не мешаете, -- с достоинством ответила жен­щина, не поднимая на Шурыгина лица и глядя прямо перед собой в одну точку.

   Она сидела на одном конце длинной садовой скамьи, Шурыгин на другом, и оба боялись, как бы кто-нибудь третий не сел посредине.

   Середина спинки скамьи опиралась о толстый ствол древ­него дерева, широко разросшаяся крона которого на всех бе­лых мохнато-заиндевелых ветках была сплошь унизана, точно крупными черными листьями, спящими галками и воронами. И иногда было слышно, как сонные птицы с мягким, сдержанным, грациозным шелестом вдруг всей своей массой начинали мол­ча производить среди ночи странные, им одним понятные и зачем-то им нужные, перемещения с ветки на ветку того же дерева...

   Шурыгин, чтобы его не узнали знакомые и сослуживцы, поднял каракулевый воротник пальто и, повернувшись лицом к незнакомке, напряженно сверлил глазами одну ее щеку, пытал­ся разглядеть в темноте ее лицо, цвет волос, всматривался в шапочку, шубку, ботинки. Кто она? Зачем она тут? К какому из трех обычных разрядов можно ее причислить?

  -- Видите что, -- стесненно сказал он, обратившись к незнакомке и посылая ей свои слова через всю длину ска­мейки, -- я это оттого вас спросил, не помешаю ли вам, что иные дамы обижаются, если мужчина сядет на одну с ними скамью. Они сейчас же начинают что-нибудь думать...

   Это все пустяки, -- отозвалась из самой верхушки тем­ного комочка дама, по-прежнему не шевелясь и не глядя на своего соседа. -- Что из того, что на ту же скамью, на которой сижу я, сядет мужчина!

  -- Конечно, конечно, -- оживился бухгалтер и, как бы сам того не замечая, подобрал под собой в руки фалды пальто и в сильно согнутой к земле позе подъехал по скамье на аршин ближе к даме. -- Ну что, например, из того, что я вот сейчас сел на эту скамью? Какой вам ущерб? Другое дело, если бы вы кого-нибудь другого...

  -- Нет, я никого не жду, -- сказала дама просто. И в этой ее простоте Шурыгину почудилось что-то особенно подкупаю­щее, какая-то врожденная этой женщине ласка.

   И он во второй раз обеими руками поджал под себя фалды пальто и с наклоненной в землю головой еще немножко подъехал по скамье к даме.

   Сердце его тревожно колотилось: "Тук-тук-тук"...

   Перед ним встала нелегкая задача: придумать хороший и длинный разговор. Это было не то, что в конторе Центросою­за класть на счеты мертвые цифры, с утра до вечера считать чужие миллиарды!

  -- Значит, вы, как и я, просто вышли подышать свежим воздухом?

  -- Да, "воздухом".

   Последнее слово дама произнесла с горькой иронией над собой и лихорадочно вздрогнула всем комочком.

  -- Да-а... -- осторожно вздохнул Шурыгин, стараясь на­щупать нужный тон. -- Такова-то наша жизнь...

  -- А что, разве вы тоже недовольны своей жизнью? -- не сразу спросила дама с интересом.

   И Шурыгин с радостью увидел, как она в первый раз повела на него одним глазом, блеснувшим из узенькой щелоч­ки между теплой шапочкой и боа.

  -- А разве можно быть довольным такой жизнью? -- ис­кренно пожаловался он. -- Кажется, и здоровье у меня хоро­шее, и служба обеспечивающая, и квартира удобная... Только бы жить! Но на что мне все это, на что эти деньги, пайки, уваже­ние сослуживцев, если у меня главного нет?

  -- Что вы называете главным?

  -- Главным?

   Он подыскал нужные слова и сказал:

  -- Главное в жизни -- это любовь. Взаимная любовь между мужчиной и женщиной.

   -- Что же вы, неудачно женились, что ли?

  -- В том то и дело, что я холост и никогда не был женат. Из глубины темного комочка вырвалась усмешка.

  -- Все мужчины так говорят. Все мужчины "холосты". Шурыгин засуетился, начал расстегивать пальто.

  -- Хотите, я свою трудовую книжку вам покажу?

  -- Нет, нет, зачем, не надо. Предположим, что я вам верю. Дама немного помолчала.

  -- Я только одного не понимаю, -- спустя минуту продол­жала она. -- Вы жалуетесь на одиночество, на то, что вам некого любить, а между тем в Москве так много свободных женщин!

  -- А как к ним подойти? -- всплеснул руками бухгалтер с горьким смешком. -- Вот взять меня: пока я набрался храбрости подсесть к вам, я в течение целых четырех часов безостановоч­но бегал по бульварам, сделав, таким образом, не менее двадца­ти пяти верст, дневной переход солдата действующей армии!

   Сравнение с солдатом действующей армии понравилось даме, она рассмеялась и еще раз покосилась щелочкой между боа и шапочкой на Шурыгина.

   -- И совсем напрасно проделывали вы такой трудный военный переход, -- сказала она. -- Надо было просто подойти ко мне, если вам этого хотелось. Я тут тоже давно сижу и вижу вас, как вы пролетаете мимо то туда, то сюда.

   Шурыгин в знак удовольствия что-то такое промычал и в третий раз, свесив голову в землю, придвинулся к незнакомке, теперь уже вплотную, локоть к локтю.