Путь к женщине (сборник)

  -- Приблизительно в котором часу прийти?

  -- Или до девяти утром, или после шести вечером.

  -- Хорошо.

   Они зажили снова, лишь передвинули в расписании дни любовных свиданий, засчитав как очередную и эту чрезвычай­ную встречу.

  -- Как, однако, ты боишься лишний раз встретиться, -- заметила по этому поводу Валя. -- Все бережешь себя, все разы считаешь.

  -- А конечно,-- ответил Шурыгин с прежним неумоли­мым каменным видом, снова чувствуя себя властелином.

   Она промолчала, только враждебно повела бровями.

X

  -- Вот вкусный компот! Мамочка, миленькая, отчего же ты в прошлом году, позапрошлом не торговала тем замечатель­ным товаром? Ведь это так выгодно!

  -- Не догадалась, детка. Человек доходит до всего не сра­зу. А ты старайся хорошенько кушать, когда тебе дают, да по­меньше рассуждать за обедом.

  -- Я-то, мамочка, хорошо кушаю, но мне все-таки хочется знать, почему мы, три твои дочки, вдруг стали и обутые и одетые. Ведь это интересно, и я не маленькая, мне уже десять лет...

   Она немного помолчала, разгрызла косточку от сушеной сливы, положила в рот сладкое зернышко и сказала жуя:

  -- А тот пожилой господин с большой бородой, который тогда к нам приходил, что он из себя представляет?

   -- Он не пожилой, он еще молодой. Вот он-то и есть один из тех пассажиров, для которых я тогда железнодорожные билеты доставала.

  -- Ага, значит, он уехал?

  -- Да, уехал...

  -- Значит, сейчас его нет в Москве?

  -- Нет, он тут. Ты же сама вчера его видела, когда он мимоходом к нам забегал узнать, как мы живем...

  -- Как же это так: и уехал и тут?

  -- Ну и надоедливая же ты какая! Сперва уехал, потом приехал, что же тут непонятного?

XI

   Однажды, сидя в вагоне трамвая и по обыкновению сличая разные женские качества пассажирок с качествами своей Вали, имеющей кроме всех прочих бесчисленных дефектов еще и трех дочек, Шурыгин пленился видом одной хорошенькой молоденькой блондинки. У нее были, точно у гимназистки, две косы, длинные, толстые, тонкие, словно наведенные карандашиком, украинские брови, красивый, картинный, заостряющийся книзу овал нежного лица, но главная притягательная ее сила была в больших синих, немного выпуклых глазах, полных невинности и вместе скрытой чувственности, невинность и чувственность как бы источались из ее глаз, как бы просили каждого: возьмите нас. Все мужчины в трамвае -- и старые, и молодые, и кондуктор -- не могли ото­рвать своих взглядов от этих ее глаз. Голову синеглазой блон­динки покрывала густо-красная, под цвет румянцу щек, матрос­ская бескозырка, под мышкой она держала черную клеенчатую, шитую белыми нитками, сумочку, набитую книжками и тетрадками.

   Курсистка! Провинциалка! Попова дочка! Только что при­ехавшая в Москву! Как раз то, что ему, Шурыгину, надо. И у нее, наверное, еще никого из мужчин нет, не успели заметить, он первый заметил, ему она и должна принадлежать.

   И ради нее, как это с ним случалось и раньше, бухгалтер проехал свою остановку, вагон уносил его куда-то в сторону, он даже не хотел знать куда, а все только смотрел в податливые, студенисто-жидкие глаза красной шапочки и слез там, где спрыг­нула она, потом, совершенно подавленный своим чувством, тя­жело поволокся за ней, как на Голгофу, переулками к ее квар­тире. Уже в течение пятнадцати лет он ежедневно точно таким же образом волочится улицами Москвы за незнакомыми жен­щинами. Когда же этим пыткам будет конец? За что он страда­ет? Тут никакое усиленное питание не поможет...

   Она вошла с парадного крыльца в серый, облупившийся пятиэтажный дом, остановилась за стеклянной дверью и, излу­чая на него оттуда своими необыкновенными, далеко не дет­скими глазами, серьезная, без улыбки, как из засады, наблюдала за ним. Конечно, она желает познакомиться с ним! Видит, что порядочный человек... И Шурыгин приблизился к дверям вплот­ную, прильнул, как школьник, бородатым лицом к стеклу, за­пустил в глубину темного помещения, как удочку, счастливую, щупающую, беспокойную улыбку. Тогда невинное существо, по­луобернув к нему вниз выжидающее лицо с расширенными глазами, начало медленно-медленно подыматься по лестнице. Она поднималась и смотрела на него и притягивала его. Ко­нечно, зовет! Теперь не могло быть сомнения в этом. Недаром столько проехал... И бухгалтер всей своей коротконогой, широ­кой, грузной тушей ринулся в тесную дверь. Он хватался рука­ми за перила и бежал вверх по лестнице гигантскими шагами, как гимнаст, работающий на приз.

   Вверху и на самом деле его ожидал ценный приз.

   Объяснение между ними произошло на лестнице, в духо­те, мерзости и смраде подобных лестниц, перед дверью чужой квартиры, под непрерывный лай на них оттуда противной, визг­ливой и, должно быть, вонючей комнатной собачонки, строго охраняющей частную собственность.

  -- У-у-у! Чтоб ты околела, проклятая! -- от всего сердца не раз посылал ей туда бухгалтер тяжелые пожелания.

   -- Вы не поверите, и никто бы не поверил, этому нельзя поверить! -- между тем быстро рассказывала ему свою исто­рию хорошенькая курсистка. -- Надо мной тяготеет какой-то злой рок! Я чувствую, что я пропадаю! Жизнь бьет меня без всякой жалости! Я сама украинка, с такими трудностями вырва­лась из родного гнезда и вот все не могу никак в этой вашей Москве устроиться. И нравится она мне, и не дается. Я учусь и зарабатываю, но как справляюсь с этим, какими тяжелыми жер­твами! Сейчас, например, я опять без службы и уже без надеж­ды на службу. Три раза с боя пробивалась на службу и три раза попадала под сокращение штатов. И пробиваться, протис­киваться куда-нибудь в четвертый раз у меня уже не хватает сил. Выдохлась! Одним словом, Москва сломила меня, я пала духом... А тут еще верхушка правого легкого стала покалывать, но это, конечно, ерунда, не чахотка же у меня начинается, ха-ха! И вы не смотрите, что я на девочку похожа, на гимназистку, я не девочка, не гимназистка, я уже многое испытала, многое передумала! И вы думаете, в другое время я так легко познакомилась бы с вами? А теперь я решилась, только сегодня в трамвае решилась, вы своими настойчивыми взглядами помогли мне решиться... Впрочем, для чего я все это вам говорю? Вот набол­тала! Ха-ха-ха! Хотите, зайдем сейчас ко мне? -- кивнула она лицом на верхние этажи.

   -- Очень! -- застонал всем своим нутром Шурыгин. -- Очень хочу!

   От волнения его всего трясло, ноги вдруг ослабели, колени подкашивались, все тело заныло, заломило, как в приступе инфлуэнцы. Он с трудом полз за курсисткой вверх по лестнице и так впивался руками в перила, точно лез с висящими в воздухе ногами по отвесному канату.

   Трудно добывается настоящая любовь!

   Они поднялись на самый верхний этаж, где было еще душнее, мерзостнее и смраднее, чем внизу. Она позвонила, и дальнейшее продолжение их беседы происходило в ее комнат­ке, такой же маленькой, узенькой, чистенькой и невинной, как и она сама, в глубокой тесной щелочке, с одним оконцем в конце, точно далеким выходом из туннеля, с видом на множество боль­ших и малых крыш, так и этак наклоненных своими унылыми бурыми плоскостями. Исключительная чистота комнатки-ще­лочки, какая-то непорочно-девическая белизна всего, что увидел там Шурыгин, и глухая монастырская тишина, царившая вокруг, сразу привели бухгалтера в мечтательное, сентиментальное настроение. Вот где, в этой белой женской келейке, вот с кем, с этим светлоликим херувимчиком, возможно его доподлинное счастье! Сегодняшний день поворотный в его жизни...

   Наташа, беседуя с Шурыгиным, не находила себе ни мес­та, ни покоя. Щеки ее пылали, глаза блестели. Она бросалась в своей тесной щелочке и туда и сюда, беспокойно откидывала назад золотистые косы, хватала в руки один предмет, другой, принималась за одно дело, за другое, чертила по бумаге каран­дашиком продольные и поперечные штришки, сломала о стол стальное перо, зачем-то вытащила из чернильницы давнишнюю муху, изорвала края белой бумаги, которой был накрыт подо­конник, искрошила ножницами уголок хозяйкиной скатерти...