Путь к женщине (сборник)

   -- Я очень хотел бы верить тебе, Валечка, очень хотел бы. Но, к сожалению, я никак не могу этого сделать, потому что слишком хорошо знаю жизнь, в особенности тепереш­нюю. Другое дело, если бы я был в состоянии платить тебе большую сумму. Тогда у меня было бы больше уверенности в тебе. А теперь, когда я даю тебе в обрез, только чтобы кормить­ся, то естественно, что у тебя могут возникнуть помыслы о том, где бы еще достать денег, чтобы обуть детей, одеть, доставить им

и себе какие-нибудь развлечения. И ты начнешь не брезго­вать материальной поддержкой других мужчин, будешь, как го­ворится, подрабатывать на стороне, тем более что ты, по соб­ственному признанию, уже пережила все страхи и "решилась на все".

  -- Ах, как ты не понимаешь меня, как ты не понимаешь меня! -- воскликнула Валя с отчаяньем и утомленно прикрыла глаза рукой.

  -- Я тебя, Валя, понимаю, может быть, больше, чем ты себя понимаешь. Я уже не раз слыхал от тебя жалобы, что ты "все-таки" не можешь "по-человечески" одеть детей. В устах матери такие жалобы что-нибудь значат. И это сейчас у тебя идея фикс. А по мне дело обстоит вовсе не так, по мне теперь не время "по-человечески" одеваться, теперь лишь бы прокормиться...

  -- Павлик! -- закричала она неистово. -- Они у меня раздетые!

  -- Вот видишь? -- еще сильнее ухватился он. -- Вот видишь, какая ты настойчивая в этом пункте? Ты -- мать, и это самое страшное в тебе для меня. И я утверждаю, что однажды ты соблазнишься возможностью улучшить положение своих детей и ничуть не постесняешься при этом погубить меня, ка­кую-то букашку для тебя по сравнению с твоими детьми. Я ведь вижу, как ты к ним относишься.

  -- Павлик!

  -- Погоди, не волнуйся. Знай, что я так хорошо все это понимаю, что даже не обиделся бы на тебя, даже не проклинал бы тебя, если бы ты, спасая своих детей, погубила меня, чужого для тебя человека. Помни, Валя! Я никогда ни в чем не обвиню тебя, что бы ты ни сделала! Я наперед знаю, что ты ни в чем не можешь быть виновата! Просто ты попала в такое положение, из которого у тебя может не оказаться иного выхода...

  -- Ох, уж эти мне рассуждения, заклинания, -- потянулась Валя всем корпусом в кресле. -- Уже начались анализы, тео­рии... Это нехороший признак.

  -- Это, Валя, признак того, что мы полного успокоения друг другу все-таки не даем.

  -- Не знаю, Павлик, как ты, но я обрела с тобой полный покой. Я так хорошо сплю с тех пор, как сошлась с тобой. И вообще я теперь чувствую себя гораздо лучше и физически, и морально. Все знакомые удивляются, расспрашивают меня, отчего я так хорошо стала выглядеть. И вспоминается мне моя прежняя жизнь с мужем... И детям моим теперь тоже гораздо легче со мной, я уже не нервничаю, как раньше, и поступаю с ними не так круто, больше прощаю, меньше браню.

  -- А я нет, -- перебивал ее Шурыгин, возбужденно шагая по комнате. -- А я нет. Я не имею с тобой полного покоя. На меня находят иногда полосы такого темного, беспричинного страха, когда я, как вот сейчас, безумно боюсь тебя. Бог тебя знает, что делается у тебя под твоей женской черепной коробкой, какие бродят у тебя там мысли.

  -- Ты все боишься заразиться, Павлик. Это у тебя мания. Но я же дала тебе слово, я тебе поклялась всем, что дорого для меня, ни с кем из мужчин не сближаться, пока не порву с тобой.

  -- Валя, Валя! Жизнь ломает всякие клятвы, всякие слова...

   В результате таких объяснений Шурыгин изменял обыч­ное расписание свиданий и отодвигал следующую очередную любовную встречу с Валей дня на три дальше или просто предлагал пропустить целую неделю, тем самым как бы стара­ясь отдалить день своей гибели...

VII

  -- Мамочка, откуда у тебя вдруг деньги?-- спрашивала иной раз у Валентины Константиновны ее старшая дочь, когда они садились за давно не виданный обильный обед.

  -- Это, детка, я получила комиссионные, -- опускала мать глаза в тарелку с супом.

  -- Что значит "комиссионные"?

  -- Это деньги, которые получают за какую-нибудь услугу, комиссию. Вот я, например, сперва стояла в очередях на город­ской станции и покупала для богатых людей железнодорожные билеты. Богатые люди за это платили мне комиссионные.

  -- Ну да. Это ты тогда целую неделю по ночам на город­ской станции стояла. То было тогда. А теперь?

  -- Пошла расспрашивать!.. Ну а теперь я удачно продаю один ценный товар и тоже за это получаю...

  -- Какой товар?

  -- О! Еще и это надо сказать тебе? Ты лучше ешь и благодари маму.

  -- Я, мамочка, ем и, когда поем, поблагодарю, но все-таки мне интересно знать, какой такой товар?

   -- А тебе не все равно какой?

  -- Он, говоришь, дорогой?

  -- Отвяжись! Дорогой! Очень дорогой!

  -- Что ж, это хорошо. Давно бы надо тебе было этим товаром начать торговать. По крайней мере, теперь у нас все есть: и мясо, и масло, и сахар, и белый хлеб. В то воскресенье был клюквенный кисель с молоком и каждый клал себе, сколь­ко хотел...

   У матери вдруг пропадал аппетит, валилась ложка из рук, делалось нестерпимо жарко, становилось нечем дышать, в голо­ву лезли мрачные мысли.

   Что она сделала, что она делает?! Думая спасти детей, она губит их.

VIII

   В Москве еще была зима, лежал снег, стояли десятигра­дусные морозы, а в письмах из Харькова писали, что на юге уже установился колесный путь. Это и Москву заставляло жить вол­нующими предчувствиями весны. Москвичи, выходя утром на улицу, поглядывали на небо, на землю, покрытую черным от грязи снегом, потягивали носами и мысленно с нетерпением спрашивали: когда же?

   Прошла Пасха.

  -- Ты с кем-нибудь христосовалась? -- спросил Шурыгин Валю во время первого после Пасхи очередного свидания с ней.

  -- Нет. Ни с кем. А ты не мог для Пасхи изменить свое расписание и встретиться со мной лишний раз? Мне так хоте­лось в такой день побыть с тобой! У меня был кулич, творожная пасха...

  -- Это предрассудки. День как день. А творогу в магази­нах всегда сколько хочешь.

  -- А ты с кем-нибудь из женщин христосовался в эти дни?

  -- Я-то нет!

  -- Что значит это "я-то"? Ты мне опять не веришь?

  -- Нет, наоборот, я хочу сказать, чтобы ты очень не стес­няла себя. И вообще имей в виду, Валя, если тебе представится случай устроиться с кем-нибудь из мужчин лучше, удобнее, вы­годнее, то ты, пожалуйста, не смущайся и, согласно нашему усло­вию, смело устраивайся.

  -- Это что? -- спросила Валя, мешая ложечкой в чашечке чай. -- Уже гонишь меня?

   -- Я не гоню тебя, я только говорю. С тобой даже нельзя говорить. У-у, какая сделалась ты!

   Он придвинулся к ней со своим стулом, обнял ее за талию, прижался своей щекой к ее щеке.

   Она вырвалась из его объятий и неприязненно заглянула ему в глаза.

  -- Не ожидала я, что ты так скоро пресытишься мной, не ожидала... Едва прожили до Пасхи, каких-нибудь два-три месяца...

  -- Валя, это глупо! Это недобросовестно, наконец! Я тебе говорю одно, а ты мне приписываешь другое!

  -- А ты думаешь, я не понимаю твоего истинного отношения ко мне? Я все чувствую, я все замечаю! Ты переменился ко мне.

  -- Ну вот видишь, какая ты! Уже что-то усмотрела, уже что-то создала в своем воображении из ничего. Как же после этого с тобой жить? Искренно говорю тебе, что, заботясь о судь­бе твоей и твоих детей, я буду очень рад, если ты найдешь себе богатого человека, который окончательно устроит тебя.

  -- Богатого? -- с усмешкой недоверия покосилась на него Валя.

  -- Да, именно богатого, -- твердо сказал Шурыгин. -- От­бросим старую мораль, будем людьми своего времени, пора идеализма канула в вечность. Стесняться тут нечего. И лично я ничуть не меньше стану тебя уважать тогда, чем уважаю теперь.