Путь к женщине (сборник)

  -- А вам какую надо?

  -- Мне блондинку.

  -- А я как раз брюнетка, -- произнесла дама очень скон­фуженно.

  -- Ну ничего, -- успокаивал ее Шурыгин и опять полез толстыми губами под краешек ее тоненькой перчатки: -- Брю­нетки, они тоже бывают... Ам-ам-ам!..

   Но дама долго еще оставалась расстроенной тем, что она не блондинка. Лицо ее нервно горело, глаза виновато сузились, поглупели. Она плохо слышала, туго соображала и несколько раз ответила Шурыгину невпопад.

   Наконец они заговорили о хозяйственной стороне дела, или, как весело выразился бухгалтер, о скучной прозе.

  -- Вы сейчас сосчитайте точно или говорите мне, а я буду считать, я по счетоводству спец, какие у вас главные расхо­ды и какая сумма в итоге вам потребуется, чтобы вы могли не ходить на бульвар добывать себе деньги таким ужасным спосо­бом. А тогда я скажу, в силах ли я столько вам платить.

  -- Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет.

  -- Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать?

  -- Нет, вы... сколько вы в силах дать?

   Они долго препирались таким образом. Было похоже -- ни одна сторона не хотела прогадать.

   Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов.

   -- Хлеб... Дрова... Прачка... За электричество... За воду...

   Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повто­рял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом...

   Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалте­ра, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению.

  -- Хотите, будете получать помесячно, хотите, -- понедельно.

  -- Там посмотрим.

   Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то ска­зать, еще что-то добавить.

   -- Слушайте, -- решилась она наконец. -- Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь...

   Шурыгин испугался:

  -- Что? Что такое?

  -- И не пугайтесь... И не смейтесь... Это такой пустяк. Дело вот в чем... Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, -- пеструю летнюю блузку...

  -- Зимой летнюю блузку?..

  -- Да, да... Пока не продали... А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет... Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю... Ничего подобного... Я жен­щина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли...

  -- Что ж, -- сказал бухгалтер, весьма озадаченный, -- это можно.

   Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру.

   И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена.

IV

   -- Как я рад, как я рад! -- восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой.-- Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посы­лает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бес­конечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили и никому не успели попасться в руки и идете ко мне первому.

  -- В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины.

  -- В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это сча­стье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее!

   В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало.

  -- Какой вы беспокойный, -- говорила она по этому поводу.

  -- А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуго­вичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно? А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, по­греться... Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи...

   Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал:

  -- Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я пога­шу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте.

  -- Это зачем?

  -- Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко.

   И потом, в комнате, он беспрестанно напоминал ей, указы­вая пальцем на стену:

   -- Тише! Говорите шепотом! Не кашляйте! Не шлепайте по полу босыми ногами! А то они могут что-нибудь подумать!

   Когда гостья, ее звали Валентиной Константиновной, сня­ла с себя боа, шляпу, пальто, перчатки и села в ярко освещен­ной комнате в мягкое кресло, Шурыгин наконец мог разглядеть ее всю, ее лицо, прическу, наряд. И ему почему-то резче всего бросилась в глаза ее костлявая, сухая, плоская, как доска, грудь, почти целиком проглядывающая сквозь черную кружевную блуз­ку без рукавов с глубоким старомодным декольте. Он даже смутился от такого открытия. Затем его не меньше поразили в ней слишком редкие черные волосы, сквозь которые светилась белая, как мел, кожа головы. Но зато страшная худоба лица странно скрашивалась и даже приобретала какую-то особен­ную соблазнительность благодаря красивым, совсем не старым, темным, испуганно пылающим глазам.

   Валентина Константиновна сразу поняла и первый его мужской взгляд на ее тело и последовавшее затем его муж­ское смущение.

   Она густо покраснела, посмотрела через подбородок на свою доскообразную грудь, понатужилась и выпятила ее, сколь­ко могла, и сказала:

   -- Конечно, я сейчас стала неинтересна... Изголодалась, исхудала... А еще в прошлом году я была ничего, когда муж посылал мне через американцев посылки... Вот тогда бы нам с вами встретиться! А если бы вы видели, какая я была в первый год после того, как муж уехал за границу! Тогда у меня было много поклонников, все больше из друзей мужа, и я могла бы недурно устроиться. Но кто знал, что это так надолго затянется? Я все думала: вот муж приедет, вот муж приедет. Глупая, тогда и надо было устраиваться, а теперь на кого я похожа?

   И она подняла, как ободранные крылья, свои заголенные костлявые, большие, чересчур длинные руки и с сожалением, как на чужие, посмотрела на них.

  -- Нет, -- утешал ее Шурыгин и, на правах хозяина, без пид­жака, в одном жилете, хлопотал на подоконнике по хозяйству, грел на примусе чай, раскупоривал вино, разворачивал из бумажек за­куски... -- Нет, вы и сейчас еще можете нравиться, -- провел он по ней издали вспыхнувшим взглядом. -- В вас что-то такое есть, в ваших глазах какой-то этакий зажигающий блеск. И это хоро­шо. Сразу видно, что вы не будете рыбой в любви. Ведь правда?

  -- Да... Это правда... Если человек мне понравится, то он не пожалеет, что сошелся со мной...

  -- Да? Даже и теперь? -- спросил с нескрываемым удо­вольствием Шурыгин и, нагнув вперед шею, направился к ней. -- Это очень важно, очень важно!

   Так как обе его руки были в жиру от семги, рыбий жир лил с них, то он отстранил их в стороны и назад, а сам потянулся лоснящимися от семги губами к Валентине Константиновне целоваться.

   Она, устремив испуганные глаза в одну сторону, подстави­ла ему свои губы в другую.

   -- Вы только не очень спешите, дайте мне немного осмотреться, освоиться...

  -- А я разве спешу? Вот видите, затеял эту возню с чаем.

  -- Вы сперва кончайте эти приготовления... -- произнес­ла она в стену комнаты и незаметно вытерла уголком платка рот, от которого после поцелуя неприятно пахло, как от болота, пресной свежиной сырой семги.