Путь к женщине (сборник)

  -- Я деликатную и ищу, Агафья Семеновна, -- играл все­ми мышцами тела Чуриков, молодцеватый крепыш, лет около тридцати, с чисто выбритым лицом, прямо из парикмахерской, одетый во все новое. -- Я деликатную и ищу, -- возбужденно повторил он, снял с френча пушинку, расправил галифе, подтя­нул блестящие голенища сапог. -- Определенно! Постольку поскольку! А деревенскую я нипочем не возьму! Что я с ней буду делать? А с этой и поговорить можно, и пройтись не стыдно. Как говорится, все шышнадцать удовольствий.

  -- Ее, если поднять из бедности... -- прищурилась с вос­хищением Гаша.

  -- Я подыму! -- горячо ударил сапог о сапог Чуриков, точ­но пред кем-то расшаркиваясь. -- Определенно!

  -- А если ее одеть, как она одевалась раньше, когда я у нее жила...

  -- Я ее одену! Постольку поскольку!

  -- Я сейчас позову ее, -- встала из-за машины Гаша и вошла в "детскую комнату".

   Чуриков вскочил на ноги, засуетился, осмотрел на себе новое платье, петухом зашагал взад-вперед по комнате.

Плоско подстриженные волосы на его кубической голове стояли жесткой, густой щетиной. Новые сапоги по-празднично­му скрипели...

   Чувствуя приближение невесты, он не столько из нужды, сколько ради приличия энергичной походкой прошелся в дальний угол комнаты, за голубой раструб граммофона и шумно вы­сморкал там нос, сперва выпустил в крепкий паркетный пол тяжелую пулю из левой ноздри, а правую прижимал пальцем, потом таким же образом расплющил о паркет свинец, выпу­щенный из правой ноздри.

  -- Иван Василич Чуриков! -- отрекомендовался он Ксе­нии Дмитриевне, едва она вошла в комнату, интересная, краси­во причесанная, успевшая где-то припудриться. -- Вот они меня хорошо знают, -- указал Чуриков пальцем на Гашу. -- Пять лет живу в этом доме! Определенно!

  -- Чего же вы стоите? -- засмеялась взволнованная Гаша. -- Садитесь, поговорите, а я пройду к детям.

   Она ушла в кухню, и жених с невестой остались вдвоем.

   Ксения Дмитриевна, с высокой бальной прической, краси­вая смуглянка, соблазнительно похожая на богатую иностранку, сидела в кресле и, выслушивая Чурикова, соединяла на своем лице выражение гордости со скромностью.

   Чуриков ездил возле нее по паркету на венском стуле и с неиссякающим красноречием рассказывал ей о себе.

   ...Жалованье он получает, конечно, хорошее. Многие семей­ные не получают такого жалованья. Но вот беда: он холостой, и деньги расходятся у него зря. Некому смотреть за его деньгами. И если сказать правду, он не жалеет своих денег: не для кого их беречь. По своим природным способностям он мог бы зараба­тывать денег и еще больше', в два раза больше, ему предлагали, но он не хочет. Для чего? Для кого? Где та симпатичная, скромно­го поведения женщина, которая благодаря своему образованию сумела бы с умом распорядиться его большими деньгами?..

  -- ...Определенно!

  -- ...Постольку поскольку!

   Со стороны здоровья он тоже очень много теряет благо­даря своему холостяцкому существованию. Взять обеды. Что может быть отличнее обедов у себя дома? А он, как и другие холостяки из их гаража, принужден обедать в столовых, от кото­рых у них у всех дерет животы. Тут надо работать, а тут хочется кричать караул, чтобы спасали. Тут надо гнать машину по делу, а тут правишь в ближайший двор. Подрыв и здоровью, и службе.

   Что же касается дорогих гастрономических закусок, кото­рые он иногда покупает в лучших магазинах, возвращаясь ве­черами с работы, то они у него пропадают большею частью даром: некому есть, нет того женского деликатного существа с тонким вкусом, которое сумело бы почувствовать, сколько какая закусочка стоит. А угощать лиц посторонних нет никакого рас­чета. По той же самой причине и хлеб у него в доме залежива­ется, черствеет, жалко смотреть. Заводятся мыши. За мышами следом идут в дом крысы. Донимает в летнее время клоп, за которым у холостого человека некому смотреть...

   Зато у женатых шоферов совсем другое дело. Им не надо тратиться на дорогие закуски. У них все, даже горчица, приго­товляется дома. Женатый шофер, подобно помещику, по вос­кресным дням спит на перине до 12 часов дня, обложенный со всех сторон малыми ребятами, как поросятами. А проснувшись, он прежде всего слышит идущий из русской печи сдобный запах пирогов с капустой и с яйцами...

   -- ...Определенно!

   Кроме того, у него, против других шоферов, есть скверная привычка каждую неделю менять белье. Это тоже приносит ему большие убытки, так как за стирку белья в прачечных берут очень дорого. Не говоря уже о том, что после двух-трех стирок в пра­чечных от белья остаются одни пуговицы, да и то не все. Точно так же у холостого шофера обстоит дело и с другими домаш­ними вещами. Люди гоняются за хорошими вещами. И он гонялся бы. Но пока что не хочет. Не для кого стараться. Для кого он будет стараться заводить разные тумбочки, вазочки, плевательницы? Кто на них будет любоваться? Кто на них будет плакать и смеяться? Кто их будет беречь, жалеть, как своих родных детей? Кто за них будет вечно благодарить его, любить, баловать? Где у него тот одушевленный предмет, которому можно было бы доверить хорошую вещь, чтобы она безвременно не пропала?

   И наконец, когда холостой шофер уходит из дома, ему неко­го оставить караулить квартиру, и его постоянно обворовывают...

   -- ...Постольку поскольку!..

   Чуриков придвинул свой стул вплотную к креслу Ксении Дмитриевны.

   -- Сказать по правде, в настоящее время у меня только одна радость. Это выйти из своей трудовой комнаты и смотреть на вас, Ксения Дмитриевна, когда вы проходите по нашему калидору с детишками на прогулку.

   Ксения Дмитриевна, нервная, красная, все время хохочу­щая, вскричала высоким, неестественным, деланным голосом:

  -- Так это вы тот неизвестный гражданин в зеленых под­тяжках, который всегда стоит в дверях той комнаты, что у лест­ницы, и пожирает меня глазами?

  -- Да. Я. Очень приятно бывает смотреть. Постольку по­скольку! А над подтяжками, Ксения Дмитриевна, вы не смейтесь, они заграничные, наша промышленность таких еще не выраба­тывает. Определенно!

   Он помолчал, потом ни с того ни с сего весело заржал в сторону и вверх, попрыгал вместе со стулом на месте, как моло­дой воробей, и произнес тихо:

  -- Только надо с этим поскорее решать, согласные вы быть моей женой или нет. А то Агафья Семеновна могут оби­деться, что мы у них столько время комнату занимаем и отрыва­ем их от работы.

  -- Вы хотите, чтобы я сейчас вам ответила?

  -- Определенно! Постольку поскольку!

  -- Ого!

  -- А чего же тянуть? Тянуть, Ксения Дмитриевна, хуже. Надо так: раз-два и готово. Поскольку вы сейчас можете ре­шить, постольку вечером можете перебраться ко мне.

   Ксения Дмитриевна раскатилась нервным деланным смехом. Чуриков с рассудительным лицом продолжал:

  -- Самое необходимое в квартире у меня есть, а в воскре­сенье вместе сходим на Сухаревку и приобретем что надо по дому на ваше усмотрение: какое-нибудь ведро, какую-ни­будь лоханку.

  -- Та-ак, -- вздохнула Ксения Дмитриевна, утомившаяся хохотать, и лицо ее вдруг приняло другое выражение. -- Вот что, уважаемый, как вас, Иван Василич, кажется...

  -- Да, Иван Василич! -- почтительно поклонился Чуриков, привстав вместе со стулом, как бы прилипшим к его заду.

   Так вот что, Иван Василич. Выслушайте меня. Я ни­сколько не сомневаюсь в том, что вы хороший человек. Но одного поверхностного впечатления мало, чтобы дать согласие стать вашей женой. Тут еще нужны и более основательное знакомство с человеком, и чувство любви к нему, и прочее. Я же вижу вас в первый раз, ничего не слыхала о вас ранее. И признаться, мне уже подозрительна ваша поспешность, ваша горячка. Вам непременно сейчас же дай ответ, а вечером переселяйся в вашу комнату. И бог вас знает, что вам во мне нравится, что вам от меня надо и как вы на меня смотрите: только как на женщину или же видите во мне и человека? А последнее для меня очень важно, важнее всего.