Путь к женщине (сборник)

   Ксения Дмитриевна подняла на нее лицо, полное безмолв­ного восхищения Андреем.

   А глаза Гаши, казалось, говорили ей в ответ: "Вот видите, какой он у меня!"

   И с этой минуты бывшая госпожа осталась жить у своей бывшей горничной.

   Гаша, счастливая, что отныне у нее будет компания, немед­ленно бросилась отводить Ксении Дмитриевне место, уютный уголок за платьевым гардеробом, принялась стелить для нее постель на длинном, похожем на мучной ларь сундуке, под око­ванной крышкой которого хранились ее и Андрея богатства...

   Чрезмерное обилие резких впечатлений, несколько пре­дыдущих бессонных ночей и непривычная, хотя и мягко постланная постель сделали то, что Ксения Дмитриевна с вечера долго не могла уснуть. Обрывки каких-то ненужных мыслей сами со­бой лезли ей в голову, волновали ее, разгоняли сон... Голодный 1921 год... Она, больная сыпным тифом, почти умирающая, без сознания, лежит в Харькове, в постели... Геннадий Павлович не отходит от нее, ночей не спит, изо всех сил старается спасти ей жизнь, рискует сам заразиться и умереть...

   Горло Ксении Дмитриевны сдавили спазмы, и, сотрясаясь на крышке сундука, она разразилась в темноте за гардеробом истерическим плачем.

   -- Это ничего, это хорошо, поплачьте, поплачьте, -- успокаи­вала ее прибежавшая к ней Гаша, в одной сорочке, босая, с распущенными по плечам золотистыми волосами, усевшись на сундуке. -- Слезы дают женщине облегчение, это я по себе знаю. Вы думаете, мне не приходится плакать? И-эх, Ксения Дмитриевна! Дорогая моя! Наше дело женское, и если мы, жен­щины, друг дружку не пожалеем, то кто нас пожалеет?

   Голос ее сорвался, она припала головой с распущенными волосами к изголовью Ксении Дмитриевны, и к бурному рыда­нию одной женщины присоединилось рыдание другой.

   Часы пробили пять.

   В высоких окнах зеленовато серел московский рассвет.

   Из спальной комнаты доносилось могучее храпение Анд­рея. И казалось, что это спит и храпит всей своей объемистой утробой сама земля.

VI

   Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью к нему, не терзаться ревностью, Ксения Дмитри­евна, живя у Гаши, старалась как можно больше взваливать на себя домашней работы.

   Она вставала раньше всех, ставила в кухне старый мед­ный самовар -- новый, никелированный, ставили по праздни­кам, -- доставала из-за оконной рамы свинину, нарезывала ее ломтиками, поджаривала с картошкой на примусе, будила хозя­ев завтракать, ела и сама с ними, отправляла Андрея в гараж на работу, Гашу на рынок за провизией для обеда, поднимала детей, одевала их, мыла, причесывала, варила для них манную кашу на молоке, кормила, разнимала, когда они во время еды дрались ложками...

   Девочки, встав с постели, обходили квартиру и, нигде не найдя матери, валились на пол, корчились в конвульсиях, ревели: как смела мать уйти без них!

   Орали они ужасно.

  -- М-ма-м-маа!.. -- голосила одна, младшенькая, коротень­ким червячком катаясь по полу.

  -- Где мам-маа?.. -- выла другая, старшенькая, извиваясь на полу рядом.

   Ксения Дмитриевна пускалась на хитрость.

   -- Мама ушла на рынок купить вам по конфетке, -- говорила она. -- Вот она, кажется, уже пришла, слышите, кто-то в передней стучится? Тише!

   Девочки переставали реветь, приподнимали с пола крас­ные, вспухшие от слез рожицы, ожидающе глядели на дверь: не покажется ли мать.

   А Ксения Дмитриевна в этот момент, не давая им опом­ниться, отвлекала их внимание в другую сторону.

   -- Глядите, глядите, что я вижу! -- с притворным удивлением кидалась она к окну и хваталась руками за голову: -- Ах, какой большой на дворе дождь пошел! Ай-яй-яй... Как теперь мама придет?

   Девочки переводили свои глупые глазки от дверей на окна, прислушивались, правда ли на дворе дождь.

  -- А ну-ка я, -- с деловым видом поднималась с пола старшенькая, шла к окну и, подставляя свои подмышки, просила подсадить ее на подоконник.

  -- И я, и я, -- не желала отставать от нее младшенькая и, хрюкая, бежала, голозадая, на четвереньках, задрав голову, тоже к окну.

   Ксения Дмитриевна сажала ту и другую на подоконник.

  -- У-у, -- тотчас же разочарованно дулась Клавочка, глядя за окно. -- Нету дождь,

  -- А петушок какой красненький по двору ходит, -- ласково говорила Ксения Дмитриевна и гладила девочку по атлас­ной головке. -- Правда, Клавочка?

  -- Да, -- неохотно бурчала себе под нос Клавочка, чув­ствующая, что ее все-таки запутали и обманули. А Женечка была очень довольна.

   На слабых ножках она стояла во весь рост на подоконни­ке, водила посинелыми скрюченными пальчиками по оконным стеклам, удивленно таращила выпуклые глазки на самое дно глубокого двора, по диагоналям которого, как на сцене театра, бегали и туда, и сюда люди: кто с топором в сарай колоть дрова, кто с переполненным ведром к мусорному ящику, кто всем семейством развешивать на веревках мокрое белье...

   Тем временем приходила с базара Гаша.

   Спешащая, раскрасневшаяся, она вносила с собой в квартиру волнующую свежесть утра, раздевалась, сдавала купленные продук­ты Ксении Дмитриевне, говорила ей, что готовить на обед, а сама, не теряя ни минуты, садилась на весь день за швейную машину.

   Ксения Дмитриевна набрасывала себе на плечи старый пиджак Андрея, хватала из-под русской печи тяжелый колун, неслась с ним вниз, во двор, приходила оттуда с наколотыми дровами, топила плиту, приготовляла обед...

   В то же время она не переставала смотреть за девочками.

   Клавочка готовила на полу "обед" в игрушечных каст­рюльках для своей навеки закоченевшей "Катьки". Женечка сидела голеньким задом на жирном кухонном столе рядом с работающими руками Ксении Дмитриевны, рядом с горой накрошенной для щей свежей капусты и тщетно старалась укусить беззубым ртом громадную пирамидальную кочерыжку...

   С детьми было много хлопот. Клавдия сама садилась на горшочек, Ксении Дмитриевне только приходилось беспрестан­но расстегивать и застегивать ей панталоны, а Женечку только еще приучали к этому, и Ксения Дмитриевна то и дело бегала стряпкой подтирать за ней лужицы...

   И все-таки Ксения Дмитриевна никогда не ожидала, что дети одним своим присутствием смогут ей порой доставлять такое громадное наслаждение. Больше всего она любила на­блюдать обеих девочек спящими в своих кроватках. Ярко горело в комнате электричество, и у девочек были розовые сквозные личики, доверчивые закрытые глазки, безмятежное дыхание. И Ксения Дмитриевна долго не могла оторвать от них очарован­ных глаз, стояла над их кроватками, смотрела, старалась проник­нуть в великую тайну бытия, думала. Неужели и она когда-то была такая? Неужели и она когда-то была способна так крепко, так безмятежно спать, несмотря на яркий свет и громкий говор? Почему жизнь так скоро ломает, коверкает природу людей?.. Неужели люди не могут продлить этот период своей детскости? Неужели нельзя изменить человеческую жизнь к лучшему?

   Ксения Дмитриевна всей душой полюбила девочек, при­вязалась к ним, научилась великолепно ладить с ними.

   И через два-три месяца по всей коммуне шоферов про­шел слух, что у шоферши Гаши живет женщина, которой без всякого страха каждая мать может доверить своих детей. И мно­гие матери-работницы, уходившие с утра на работу, заносили на день своих ребят, с согласия Гаши, на попечение Ксении Дмитриевны. Прошло еще два-три месяца, и в кухне Гашиной квартиры к удовольствию всей коммуны образовалась настоящая "детская комната".

   Иногда в "детскую комнату" прибегала какая-нибудь без­детная жительница коммуны, с озабоченным лицом, с посудой для молока в руках.

  -- Ксения Дмитриевна, дайте, пожалуйста, мне какого-ни­будь дитя на минутку, которое полегче. Мне только до "Кресть­янского союза" добежать, без очереди молока взять. А то, если без дитя, очередь очень большая.