Записки мерзавца (сборник)

   Получалось: "оно, конечно, так, но кроме того вопче".

   И вой, и вой, и вой...

   Выли алые платочки, вырывая космы седеющих редеющих волос. Выли шляпы с плерезами, спеша заказать форму сестры милосердной. Выли радикальные фельетонисты и обеспечивали себе отсрочку по отбыванию воинской повинности. Выли купцы в красных рядах, опасаясь, что залежится шелк и никому не понадобится "Лориган" Коти.

   Приезжал и государь. Издерганный, жалкий, маленький. Проехал мимо толпы, подергал лайковую перчатку и в свою очередь повыл.

   А когда утихал вой и к Новодевичьему подкрадывалась заря, с вокзалов -- Брянского, Курского, Рязанского, Александровского -- везли растерзанное пушечное мясо. В шестиместной молчащей каретке две-три ноги, две-три руки, пять-шесть глаз.

   А когда розовел Новодевичий и улегалась пыль от кареток, из домов на Пречистенке, на Остоженке, в Арбатских переулках, вывалились толпы слезливых, всю ночь проспоривших о духовном смысле войны.

   У Фени убили брата еще до конца июля. По этому поводу я вручил ей десятку на поминовение души убиенного раба Кирилла и на двое суток лишился покоя. Завыла, заплясала кухня. Плакала с плясками, горланила со слезами, пила молча и жадно. На третий день Феня объявила расчет, заявив, что ей сподручней в милосердных сестрах.

   У меня была первая льгота и пока что меня не трогали. На всякий пожарный случай я заручился соответственными поддержками. Выслушав двухмесячный вой, прочтя все фельетоны и все отчеты о торжественных заседаниях, я дал себе честное слово не принимать никакого участия в игре, угрожавшей оказаться длительной и бескозырной.

   Как ни мало интересовала меня политика, я был достаточно раздражен, чтобы не подойти вплотную к чуждому мне делу. Разобравшись, я понял, что один рязанский мужик дороже всей "маленькой героической Сербии", что самый невыгодный торговый договор благоуханнее Хеопсовой пирамиды оторванных гниющих ног и что, следовательно, единственная стоящая вещь -- постараться до конца остаться в стороне. Величественные обличения и туманные благоглупости столичной и союзной печати трогали меня не больше, чем упреки в дезертирстве. Печать -- по выражению мудрейшего русского человека -- это пулемет, из которого стреляет идиотический унтер. А дезертир -- это я чувствовал сам, всей своей кровью -- росток живой жизни, не желающей погибать и в дуновении аравийского урагана.

   Если будут очень приставать, соберу остатки денег и уйду в Швецию, Норвегию или в т. п. страну.

   Петр Феодорович разделял мои взгляды лишь отчасти: лишь в отношении к самообороне. О смысле войны для России в его полированном черепе имелась целая груда извилистых незначительностей.

   Гольденблат, с которым я столкнулся на одной из воющих прогулок по Тверской, расцвел еще пуще.

   -- Драгоценнейший юный Казанова! Вспомните, вспомните меня. Поработаем во всю. Ах, дайте полгода срока, какие дела, какие нечеловеческие дела будем делать...

   Он зачмокал, уронил пенсне, сел на извозчика и долго еще посылал мне радостные воздушные поцелуи.

   И Гольденблаты оказываются пророками. Из-под кровью растворенных снегов Волыни, Подолии, Балтики вырастали изумительные подснежники в синих френчах, кожаных голифе, желтых крагах, с револьвером, свистком, "индивидуальным" пакетиком, с новым образом мыслей, с напроломным образом действий. Целый урожай еще не виданных деятелей. В курьерских поездах, на грузовых и гоночных машинах, верхом и пешком заколесили по России молодые люди. Они понимали во всем -- наиболее в качестве шин и огнеупорности кровельного железа, хотя до 1914 они видели автомобили лишь издали, а железо на крышах. Их встретили свистками, ревом, облили интеллигентской грязью.

   -- Земгусары, земгусары!..

   Они не смутились. Они знали, что грязь смывается еще легче, чем кровь. Еще никто не был убит смехом, еще никто не захлебнулся в потоках радикальных помоев...

   Подснежники, подснежники... Подснежники на торцах Кузнецкого, подснежники в ухабинах степных провинций. И через год вся шестая часть суши покрылась густым ковром этих изумительных колючих подснежников... Они не только тянулись ввысь, они прорастали в глубь, и из разбросанных семян, чудом жадности жить, вылезала новая Россия... Еще у колыбели мешочники, еще не содраны обивки голубых первоклассных диванов. Но полыхают зарницы.

   Я выжидаю, я крепко сплю на Молчановке. Но я знаю: я уже не один. Мы перекликаемся разными голосами, может статься, мы еще наставим друг на друга пулеметы. Все равно: наши души вместе. Из питомцев зубного врача Гольденблата выйдут деятели нашей русской Америки.

   -- Вы интересуетесь железом?

   -- Я интересуюсь всяким товаром, я покупаю все, я перепродаю все...

   -- Вы не боитесь продать ему муку? Говорят, он переправляет ее через Швецию в Германию...

   -- Ах, дорогой, мне это так безразлично... Разницу -- разницу... Самую большую разницу...

   Новым воем, воем подснежников, от приснопамятного града Гапаранды до Ташкента и Мерва завоет шестая часть суши.

   Мы не одни, мы не одни, нас много, нас много!

   Му-жайтесь, му-жайтесь!

   Стучат колеса, поют вагоны. Я еду, я опять и без конца еду. Во Владивосток за американскими ремингтонами, в Гапаранду за шведской сталью, в Ростов за донокубанской мукой, в Ташкент за хлопком. Телеграфирую с каждой остановки:

   "Купил, подтвердите двадцать пять процентов на фактуру".

   "Продал, подтвердите десять процентов на фактуру".

   Купить выгоднее, чем продать. Наилучшее припрятать, придержать...

   И я: со свистком полированным, с револьвером Наган, с "индивидуальным пакетом", с малиновым звоном шпор.

   "Земгусары".

   "Ловчилы".

   "Спекулянты".

   "Пир во время чумы".

   Ладно, ладно, скальте зубы, посмейтесь... Придет день: поскалите, посмеетесь...

   Кувака... Кувака...

   Кувакчут узловые, промежуточные, полустанки. И в самогонке сгоревший вохляк гнусавит:

   В Куваке хоть упейся,

   А сахарочку шиш...

   А у нас сахарочек есть, а у нас сахарочку много... Но мы припрятали, но мы не смеемся, мы серьезные... Мы -- подснежники тихие... вроде анчара...

2

   Иногда приходила звериная скорбь.

   В бессонные ночи, на верхней койке в купе, когда коридор лузгал семечки, доносился скверным неочищенным дегтем, хором матерщинных слов.

   В пасмурные утра, когда затягивал свою арию вентилятор и жирной печатью замазывали газетные листы...

   В воскресные отдыхи, когда белым-красным, от раненых и сестер милосердных, зацветал Пречистенский бульвар...

   В часы разговоров о "должны победить". Почему "должны"? Неизвестно.

   И клевала, выклевывала мой влачащийся труп скорбь. Скорбь была миллионоглавой пьявкой. Главы -- убитых, и питались кровью их же. Высасывала под Праснышем и Саракамышем, под Луцком и Двинском, одной из голов залезала на Молчановку, подговаривала грязно-серую мышку в ночи промчаться напоминанием об ускользающем, невозвратном...

   А в театрах уже играют не то восемь, не то десять гимнов, а ветчина уже два шестьдесят... Припрятываю, перепродаю, путешествую.

   А Москву беженцы съели. Котелок привислянский вытеснил старообрядческую, скопческую рожу. На Ильинке не протолпишься. Работают локтями: в спину, в бок, в шею.

   -- Спешите, спешите, внимание, внимание. У меня есть товар.

   -- Отойдемте на минуточку.

   Глава пьявки оборачивалась котелками; как кролик завороженный, лез я на котелки, и кровь моя перекачивалась в них, я падал, я изнемогал. По жилам вместо крови жеваными комками толкались сотенные бумажки. В мозговых извилинах залегли займы, акции гранатных, консервных и всяких иных на оборону.