Записки мерзавца (сборник)

   И девочки, девчонки заманивали растерявшегося москвича строгостью первоначального обращения, ласковостью последующих манер.

   Нравилось мне в них то, чего не было, нет и никогда не будет в русских их коллегах. Полное отсутствие надрыва, слез, телефонных звонков назавтра, рассказов о загубленной жизни и красавце-женихе. Веселое, достойное ремесло... Улыбка, равноправность, исключительная опытность.

   В Петровском парке, в "Мавритании" курносая пьяная Дунька и в пятом часу утра умудрялась потребовать "грушу-дюшес"; на Монмартре: у Монико, в Rat mort, в Pigall's, на авеню Мак-Магон, в укромных особняках, на перифериях, уходящих от Etoile царствовала спокойная профессиональность.

   -- Je fait tout mon mieux {Я делаю все, что могу (фр.).}... Если ты джентльмен -- сделаешь подарок, если нет -- тем хуже для тебя. Но груши-дюшес отсутствуют. Этим товаром не торгуем.

   Полюбовался я на живые картины, пересмотрел всевозможные позы, побывал на скачках и у Лаперуза. И... сознаться стыдно: заскучал... Великий пост, а грибами не пахнет, а колоколенки не звонят, а кухарки не ходят с лицами, опухшими от покаянных слез и казенного вина.

   Страшная вещь -- русская закваска. Трижды европеец, четырежды американец, переплыви моря, вскарабкивайся на горы, закупи все парижские банки... Суженого, ряженого... Подкрадется бес, деревенский, наш банный, тот самый, что с аршинным хвостом и запахом ржаного хлеба. Нашепчет ерунды, воспоет хамство, в перл создания возведет Чуевский постный сахар! Прощай, циркуляция, бульвары, напиток кассис-ситрон, ажан с палочкой и чулочки mauve...

   С Молчановки писала горничная Феня, оставленная для присмотра за квартирой: "Хватера в полном порядку, окромя того, что Петр Феодорович заходят почитай кажиное утро и о вас все спрашивают. Скучают они и серчают, что не едете. Письмов пришло множество, уж не знаю, как и быть, то ли пересылать, то ли нет. Да еще к святой прикажете ли окорок у Генералова заказывать и гардины поснимать..."

   В последний вечер захватил я двух девочек из Crand Café, поехал с ними на Монмартр. Еще раз все песенки выслушал, шариками в соседей пошвырял. Одна из девочек видит, что я скучный, не такой, как раньше.

   -- Слушай, ami {дорогой (фр.).}, хочешь редкую штуку посмотреть?

   -- Что еще такое? Опять позы?

   -- Да позы, но какие?!

   -- Какие бы ни были, всякие видел.

   -- А мужчину с овцой видел?

   -- С овцой?.. Гм... Этого я действительно не видел. Без обмана?

   -- Если обманем, не заплатишь.

   Перед отъездом в Россию на такую диковинку посмотреть не мешает. Будет о чем Петру Феодоровичу рассказать. У него хоть настроение и великопостное, и готовится он говеть, но выслушать выслушает с удовольствием...

   Взяли такси и поехали. Далеко, чуть ли не у самого Sacré Coeur где-то на антресолях, в небольшой комнатушке с зеркалами по стенам, блеяла овца... А мужчина... На страшном суде засмеешься, вспомнив его идиотские вылупленные глаза. Овечьи глаза в сравнении с ними казались верхом сознательного страдания.

   -- Ну, что, ami, понравилось?

   -- Да, спасибо, только почему у него глаза идиотские?

   -- Бретонские, ami, чистейшие бретонские.

   У Madeleine уже продавались фиалки, подснежники, мимозы. В поезде, пришедшем из Ниццы, на столах краснели букеты роз. В Толмачах, у квартиры Петра Феодоровича, оттепель запрудила улицу, гололедицей опрокинула бочку ассенизаторов -- и в доме все форточки были на затворе. Петр Феодорович потолстел, голова его окончательно сравнялась с обточенной берцовой костью и полки раннего ренессанса вплотную обступили трехногую полотняную койку. В Толмачах диньдинькала деревянная колоколенка. Мальчишки из серых пакетиков смастерили лодки и, по колена бегая в ассенизационной луже, налаживали судоходство.

   -- Что новенького, Петр Феодорович, что веселого?

   -- Ох, много, отец, много. Перво-наперво смотри, какую я монографию о Питке Мирандолийском добыл, у Шибанова отбил. Редчайшая из редчайших.

   -- Да, интересная, хорошая монография.

   -- Ну, а в житейском, Петр Феодорович, новости есть?

   -- Новости, говоришь?

   Петр Феодорович любовно гладит полуистлевший кожаный корешок.

   -- Да, новости, бывший патрон что?

   -- Бывший патрон? Что ж Осипу Эдмундовичу станется. Деньга к умному бежит, дурака обегает... Ты только полюбуйся, отец, на шрифт. Все загубил проклятый Гуттенберг.

   -- Петр Феодорович, да вы слушаете меня или нет? Ирина Николаевна как?

   -- В порядке, в порядке. Говорят, матерью скоро станет.

   -- Ма-а-терью?! От кого ж?

   -- Да от своего ж законного мужа. Дама с традициями, иначе не может, как не от мужа.

   -- Какого мужа, что вы бредите?

   -- Это ты, отец, бредишь, а не я. Оставь полку, оставь, поломаешь. Муж ее прежний.

   -- Петр Феодорович, плюньте на полку, я вам новую сделаю. Имя, имя мужа?

   -- Да ты, Юрий Павлович, рехнулся иль совсем не в курсе? За инженера металлургического, за Бачкарина, кто замуж вышел? Я ли, ты ли, Ирина ли Николаевна?

   -- Бачкарина, отвратительного толстяка, с которым она на бирже играла?

   -- На бирже играла -- что правда, то правда, а насчет отвратительности брешешь. Очень обходительный человек. Такой мне уник подарил...

   Завтракали, конечно, в "Эрмитаже". Фрак метрдотеля, изгибаясь в три погибели, расспрашивал о парижских новостях и с чарующей улыбкой предлагал новое крымское вино.

   -- Вы понюхайте, monsieur, запах один чего стоит.

   Я нюхал, и мне чудился запах Толмачевской желтой лужи.

   Ночь проводили в "Мавритании" с "постоянной" Петра Феодоровича -- Марфинькой. Зад Марфиньки, по словам Петра Феодоровича, находка для гужевого транспорта. Она требовала "грушу-дюшес", меня заставляли что-то нюхать, трогать, пить. Мавританское зеркало, разбитое позапрошлой осенью младшим Выхухольским (за счет Гольденблата), мигало тусклой поверхностью, глядело на меня одутловатым молодым человеком с громадными голубыми глазами и бледными сжатыми губами.

   Молодому человеку исполнилось двадцать четыре.

IX

ПЬЮ ЧАШУ ДО ДНА

1

   Заговорили зовы прошлого -- и всю жаркую, полыхавшую зарницами, осыпавшуюся звездами, июльскую неделю, я провел в биллиардной близ Трубы. Играли на интерес по крупной и в "русскую", и в "американку", и в "батифон". В полдень валились на диваны, закрывались газетами от мух и дрыхнули до сумерек, пробуждаясь лишь на момент, чтоб выпить графин ледяного кваса. Подвернулся на мое несчастье горбатенький доктор Нефедов -- маньяк биллиарда и ночной болтовни. Доказывал мне, что те, кто о самоубийстве много говорят, Мафусаилов переживают и разводят потомство Иова. Те же, кто молчок, у кого веселая улыбка и радужное настроение, зачастую с крыш бросаются. Слушал Нефедовские речи и, обливаясь липким потом, поглощал окрошку.

   Маркер Семеныч частенько выбегал на улицу, собственно за папиросами и в ресторан, но, кроме того, приносил новости: на улицах манифестации, не то немцев, не то жидов собираются бить. Мы все отмахивались от новостей Семеныча, как от зеленоватых разжиревших мух, что забирались в окрошку, в уши, в ноздри...

   В пятницу ночью ворвался оголтелый гимназист, Нефедовский сын, и сообщил о мобилизации.

   Послали в первый раз за всю неделю за газетами и почесали затылки.

   Потом пошло известное под гору, вверх колесами. По вечерам останавливались трамваи на Арбате, чтобы пропустить стада воющих баб-провожальщиц. Горничная моя Феня выбежала солдат поглядеть, а в ее отсутствие мое новое Делосовское пальто с вешалки свистнули, и никелированные дверные ручки отвинтили.

   Запахло сырым мясом, вчерашние разумники сегодня сбесились и полезли на Пушкина разговаривать о духовном смысле войны. Новобранцы слушали и крепче сжимали в потных кулаках полученный у воинского харч: щепотку чая и два куска сахара.