Записки мерзавца (сборник)

   -- Полячки, действительно, такими мать родила, -- извивался Гольденблат, -- но мошенники всероссийской складки. Замечательнее всего, обладают слезным даром в размерах нечеловеческих. Про науку ли разговор, про любовь ли к отечеству, про еду ли, в случае всего в глазах всегда слезы, большущие, фальшивые-префальшивые, вроде как бы брильянтища с Тверской, от Тэриза.

   Старший Выхухольский -- Станислав -- носил польскую корпорантскую шапочку и в совершенстве разработал "номер под Пшебышевского". Неврастения, жуткие двусмысленные слова, угрозы Богу, пророчества о гибели человечества... Подходя к карточному столу, он делал огромные жуткие глаза и каждому новичку шептал на ухо:

   -- Что это? Посмотрите на этого бубнового валета. Это Он, я чувствую, что это Он.

   Младший -- Игнатий -- внешне казался вконец ассимилировавшимся. Широкая московская натура, уменье нагонять счета (при условии неучастия в платежах), цыганские песни, речи о мессианизме в России, о воссоединении славянства. И в картах размах, удаль...

   -- Эх, где наша не пропадала, тысячью больше, тысячью меньше. Сибиряк, прояви натуру.

   Сибиряк проявлял и ставил действительно тысячу, Игнатий Выхухольский примазывал один рублик, который потом, при возврате им проигранных денег, обозначался в его счете десятью рублями. Обоих Выхухольских ввиду безнадежности контроля за "проигрываемыми" ими суммами пришлось скоро перевести на проценты.

6

   Так или иначе, но рефераты состоялись. Грехопадение Юрия Павловича Быстрицкого входило в новую фазу. К чести моей надо сказать, что с первого же реферата я правильно учел обстановку и оградил свою душу от бесполезных угрызений. Путем какого-то особого Мохового мальчишеского гегельянства я сумел раскусить опасный грех: под скорлупой шантажа оказалось разумное ядро презрения. Не было жалко никого. Да и можно ли было в сущности жалеть?

   Присяжный поверенный Челенцев, трибун, либерал, политический защитник, под шумок через помощников своих занимался делами о железнодорожных увечьях. То, что он успевал награбить на отрезанной ноге машиниста, на поломанной руке стрелочника -- преисправно привозилось в наш переулок. До полуночи горячился Челенцев на темы благороднейшие и ни за какие сокровища мира не хотел он уступить нравственного обоснования права. В эти страстные часы состязался он с Жегуленко и Выхухольским-старшим. Петр Феодорович держал строжайший нейтралитет и вступал в спор лишь для преподания библиографических указаний.

   -- Простите, коллега Челенцев, говоря о пролегоменах имели ли вы в виду издание первоначальное или то, которое находилось под рукой у Владимира Соловьева?

   Ирина Николаевна приходила на рефераты в глухом черном платье и, когда принимала она сторону Челенцева (а случалось это неизменно), трибун уставлялся в белую полоску тела, спасшуюся из-под строгого английского воротника.

   После полуночи генерал из неокладных сборов открывал иное заседание. Ирина Николаевна подсаживалась близко-близко к трибуну и, пока жал он ей руку, старичек из неокладных сборов принимал сигнализацию о карте трибуна. После полуночи горячился Челенцев по-настоящему, по-искреннему. Тяжко задыхался, огромным платком тщетно старался остановить ручьи пота, гигантским напряжением воли тщетно старался остановить иссякновение бумажника... Таяло сердце Челенцева, таяли его заработки, и как-то под утро, страшему Выхухольскому признался трибун, что уже затронуты деньги клиентские.

   А потом, через неделю, хлопотливая вечерняя газетка известила нас о жалобе, поданной прокурору увечными железнодорожниками, об аресте присяжного поверенного Челенцева и о предстоящем громком процессе.

   Братья Выхухольские блеснули в этот день величиной их слезного дара, Петр Феодорович молчал, Гольденблат бегал по бухарскому из Прохоровской мануфактуры ковру, ломая карандаши, изыскивая нового клиента из левонастроенной и денежно солидной интеллигенции. Я смотрел на Ирину Николаевну. Я смотрел на нее уже второй месяц. Она молчала по-прежнему "о пустяках", ее красноречие было неисчерпаемо в делах...

   Я проводил ее до самой ее квартиры в Большом Афанасьевском. И от Лубянки до Арбата всю дорогу расспрашивала она о начинавшем входить в известность строителе мостов, инженере Тырковском.

   -- Будет хороший клиет. Юрий Павлович, за большую деньгу могу купить ваши десять процентов.

   Уже у парадной двери я не выдержал и спросил:

   -- Вам не жаль Челенцева?

   И, возясь с ключами, обычным глухим ироническим голосом она ответила:

   -- Чудак вы. Странный вопрос. Конечно, жаль. Но что же делать? Пусть неудачник плачет. Нельзя же в самом деле играть на деньги безногих стрелочников.

   ...Я шел по Большому Афанасьевскому. Стеклярусом завивалась первая метель, и отвыкшие от снега вороны каркали изредка и неуверенно. Играет ли Ирина Николаевна или она и в самом деле такая? Ну хорошо, и я не слишком чист, и у меня наготове вереница оправданий... Но женщина с нимбом волос золотистых, с прядями, поседевшими в пушинках... Откуда это бесстрастие? После великий страстей? От великой пустоты?.. В хлопья сгущался стеклярус. В двух шагах невидимкой топотал встречный, бубенцы звенели, как за сценой, в конце гигантского зала... И при переходе через Арбат почти сшибли меня разлетевшиеся сани. Роясь в снегу, я ищу заледеневшими пальцами шапку, а знакомый голос кричит:

   -- Ого-го, чуть своего не убили...

   Петр Феодорович в длиннейшей медвежьей дохе подбегает ко мне, путаясь в полах, и, пока я ищу шапку, шепчет:

   -- Счастливейшая встреча, отец, со мной в санях Тырковский.

   Через десять минут мы сидим в "Праге". Бритый мужчина в синей поддевке и лакированных сапогах поглаживает квадратный подбородок, поправляет ежик. Он смотрит в карточку, слушает изогнувшегося полового. Брезгливо сжимает толстые красные губы.

   -- Н-да, милейший профессор... Пованивает в Первопрестольной. Людишки -- дрянцо кисельное, и кабаки не лучше. Изюминки в нашей жизни нет.

   -- А что вы называете изюминкой?

   Тырковский с высокомерным удивлением глядит на меня.

   -- Изюминкой, молодой человек, не имею чести знать вашего имени-отечества, называю я умение доводить все до конца, раскрывать российские ларчики. Строишь мост? Отлично, строй. Но не давай вокруг себя воровать. Необходимо воровать? Воруй сам, самолично пенки снимай, а десятников, поставщиков, прочую сволочь чалодонскую в ежовых, в ежовейших... Иначе что выходит? Строит россиянин мост, сам ни шиша, другие сто шишей, а вором прослывет именно наш честнейший строитель. И так, господин профессор, и вы, молодой человек, во всем решительно от пупа до тормозов Вестингауза. Покупаешь дом, держись, назовут тебя буржуем, потовыжимателем, крепись и знай одно: дави на жильцов. В карты играть сел, смотри в оба, чтоб не обставили. Не увлекайся дублировать. Выиграл сто, двадцать отложи. Всегда будь строителем, а строительское правило: из рвани не строить. Уж если балки, так железные, уж если шпалы, так дубовые. Вот оно как, а вы говорите. Нет, братцы, пованивает Первопрестольная, кончается.

   Петр Федорович прожевывает расстегайчики и вежливо вступается за Первопрестольную... И румыны, те же красноглазые, красноперые румынские наглецы на скрипках, вознесенных ввысь, кистью, дрожащей в агонии, вымучивают неизбывные удушающие песни... Бессмертная, смертоносная пошлость... И, как всегда, вчера и год назад, красноречивее от красных румын завивается речь Петра Феодоровича, перескакивает с отцов церкви на девочек на Страстном, с проекта Мурманской дороги на одну, знаете ли интеллигентнейшую квартиру в Лялином переулке, где хозяин -- строитель жизни, гости мечтатели и где просвещенный, вроде господина Тырковского, гость дышет воздухом горних сфер... Праздничными накрахмаленными монахинями (в такт "Пожалей ты меня") -- и цыганская песня иной раз литургия -- снуют половые, бесшумные в разноске подносов, безропотные к кислым речам тяжко захмелевших гостей. Раскрывается ворот синей поддевки, никнет ежик и угловая, дебелая, кумачнощекая (красно все от румын с их песнью) дама зазывающе глядит на искателя изюминок. Хмелеет, хмелеет господин Тырковский. Он уже утратил сухость, он уже запомнил имя-отчество молодого человека, он уже вытащил бумажник желтого с разводами крокодила и хвастает обилием чеков, аккредитивов, оранжевых... Господин Тырковский целуется с Петром Феодоровичем, господин Тырковский радостно глядит в пенсне московского магистранта... И те ученейшие близорукие глаза, что, как две неутомимых гончих, сквозь стекла пенсне, накидывались на юного неискушенного референта в белом здании на Моховой, сегодня, сейчас, в угарном с белыми колоннами зале лучшего московского кабака, набрасываются на всеми пороками искушенного учителя жизни, строителя мостов, покорителя женщин, инженера путей сообщения Аркадия Владимировича Тырковского.