Записки мерзавца (сборник)

   -- Как вам будет угодно, -- почему-то почти грубо ответил я и бухнулся на диван. -- А где же ваш кокаин хваленый?

   -- О, не бойтесь, не бойтесь, про кокаин я не осмелюсь соврать. Это -- святое святых. Здесь правда истинная, здесь альпийский свет. Кокаина у меня много. Смотрите, проверяйте.

   Он открыл средний ящик письменного стола, и одного взгляда на упаковку было достаточно. Мерк, чистокровный Мерк! Недаром потеряно время. Я сразу успокоился и устыдился за свою беспричинную грубость.

3

   Но на него уже накатило. Лицо побледнело, рыжие кудряшки разметались. Он уже потерял способность разбираться в оттенках голоса и лишь волновался, что упаковка Мерка чересчур сложная и без перочинного ножа не откроешь.

   -- Первым делом, -- бормотал он, возясь с флаконом, -- спустить жалюзи и избавиться от Москва-реки. Довольно, довольно... Сена, Тибр, Темза... Знаем, все знаем. А вино будем пить?

   -- Я думаю, немного белого не помешает.

   -- Белого? Да, да, и именно не помешает. Сейчас пойду в ледник, принесу. Не какое-нибудь, Шабли 1909, будете довольны. Сейчас, сейчас.

   Нетвердой походкой он вышел из комнаты, я стал озираться. Он успел меня заразить предчувствием кокаина. Как я ни вглядывался в картины на стене, ничего не мог понять. Перед глазами плыли иные видения. Все-таки он неплохой парень, и комната довольно симпатичная. Плохо, что пыль не выметают. Да и паутину следовало бы сбрасывать. Странно, что на столе никаких фотографий не заметно. У такого должна быть несчастная любовь, жестокая женщина и все подобное. Надо на тумбочке посмотреть. Я направился в соседнюю комнату. Маленькая, четырехугольная, почти целиком занятая двухспальной ореховой кроватью с балдахином из розового шелка. Пылища какая... Небось, при адвокате выметали... Внимание мое привлекло необычайное одеяло. Стеганое, зеленого шелка, пух легчайший. Вероятно все одеяло четырех фунтов не весит, а греет здорово. Еще и еще раз положительно с завистью я взвешивал в руке это отличное одеяло, от которого шел смешанный запах табака, сильных мужских духов, мужского пота, нафталина, товарного вагона.

   -- Что, нравится вам мое одеяло?

   Я вздрогнул. Когда ж он успел вернуться?

   -- Да, отличное одеяло.

   -- О, -- в его голосе появилась сладкая нежность, -- это мне одна женщина подарила, когда меня мобилизовали. Скверная женщина, вы не думайте, что она от любви. Война проняла. Французская женщина подвержена угрызениям совести. Вчера мне изменяла, завтра меня убьют. Надо ж хоть что-нибудь. И все-таки ее одеяло меня спасало. В салоникском лагере по ночам сырость, лихорадка бьет, сколопендры бегают, а я, как завернусь в одеяло, как в печке.

   Он подошел к кровати и с полминуты мы оба держали в руках это историческое одеяло. Но я вдруг опять обиделся.

   -- Ну, нюхать или об одеяле разговаривать?

   Он только улыбнулся и любезным жестом пригласил меня обратно в кабинет. На столе стояли две раскрытые бутылки "Шабли", большая коробка папирос и два "прибора". Это была странная сервировка. Две маленьких тарелочки, пред каждой граммовый флакон и по гладкой узенькой щепочке. Он хорошо знал свою профессию.

   -- Все в порядке? -- спросил он неожиданно бодрым и звонким голосом.

   Я радостно улыбнулся и вместо ответа протянул ему руку. Мы обменялись дружеским рукопожатием и я снова удивился, как тогда в кафе при начале беседы о кокаине: его рука, столь слабая, безжизненная при первом рукопожатии, оказалась теперь твердой, сухой, энергичной.

   -- Начнем с вина?

   -- Начнем с вина.

   С блестящими, успокоенными глазами он подошел к столу и разлил "Шабли" по бокалам. В этот момент, где-то в другой части квартиры часы прозвонили десять и густой приятный баритон крикнул:

   -- Саша, Кэтти, немедленно спать!

   -- Кто это там у вас, не помешают?

   -- О, нет, нисколько. Такие, знаете, несчастные люди. Деньги отняли, квартиру реквизировали, хозяин совсем неплохой человек, по-своему одаренный. Я бы даже позвал, но в отношении кокаина он страшно плоский... Как детская хрестоматия. А помешать -- нисколько. Вы обратите внимание на вино. Я его с начала войны вожу. При ночных сеансах незаменимо. Главное, не подавляет действия кокаина, работает сообща.

   Я уже давно не нюхал. С самого октябрьского переворота. Да и ту ночь в московском подвале считать не приходится. Случайно в кармане вязаного жилета у меня оказался один грамм, но все стали просить дать и им "хотя бы понюшку". Не удивительно, что теперь я сразу почувствовал действие: четверти часа не прошло, завозилось сердце, замирало и бешено стучало, закружилась голова. Странно, что в подобном же положении оказался и мой хозяин. Объясняю это единственно тем, что он еще с утра был готов.

   Беседа наша принимала беспорядочные формы. Я ему зачем-то рассказывал об Ирине Николаевне, о Гольденблате, о ненависти к России. Он не дослушивал, перебивал и перескакивал на свое детство, на свою няню, оставшуюся в Амьене, женщину, по его словам, евангельской доброты и мудрости, на свою парижскую любовницу Раймонду, знавшую свыше тридцати способов любви и вынюхивавшую по пять граммов за ночь.

   -- Я и то удивлялся. Нюхает и не слабеет. Только глаза на лоб лезут. Спрашиваю, как ты не ослабеваешь. Она смеется. Petit salaud {сукин сын (фр.).} как ты не понимаешь. Меня Раймондой зовут, Пуанкаре женского рода, разве такие слабеют. Удивительная девочка. Проститутка, жадная, предательская, бессердечная, но сила жизни неслыханная. Пока я около нее был, о самоубийстве никогда не думал.

   -- А теперь вы думаете? -- ухватился я, почувствовав еще одну точку касания.

   -- Как -- думаю? Это вопрос решенный, это вопрос времени. Может быть, сегодня, может быть, через год.

   От такой одинаковости воззрений мне даже жутко стало. Я подозрительно посмотрел на него: уж не издевается ли, уж не пытается ли угадывать мои мысли? Но он жадно втягивал порошок, посыпал им мундштук папиросы, смазывал им сухие губы и менее всего намеревался угадывать чьи бы то ни было мысли.

   -- Послушайте, вы вот о самоубийстве сказали, что это вопрос времени, что это вопрос решенный. А знаете ли вы, что это моя мысль, вы ее у меня украли.

   Он на мгновение оторвался от кокаина и ласково посмотрел на меня уже остекленевшими глазами.

   -- Чудак, -- сказал он, улыбаясь прелестной полудетской, полупьяной улыбкой, -- ваша мысль? Это ничья мысль, ни моя, ни ваша, ни даже нашего столетия. С тех пор, как существует время, существует стремление уничтожить время. У нас в лицее преподавал философию один добрейший кюре. Пьяница, морфинист, но человек крайней чуткости. Он мне первый разгадал загадку. Открыл Платона, ткнул пальцем в фразу -- "после смерти времени больше не будет" -- и спрашивает: знаешь ли ты, pauvre diable {бедняга (фр.).}, что нужно сделать, если Платону поверить? Нужно немедленно застрелиться, утопиться, перерезать глотку... Какое ж еще счастье лучше, чем отсутствие времени?!

   -- Ну, и кюре ваш застрелился?

   Его лицо поблекло.

   -- Нет, кюре оказался при всей его чуткости пошляком. Он сам Платону не поверил, то есть верить-то верил, но успокаивал себя другой мыслью. Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Кстати, вы на собачьей выставке никогда не бывали? Напрасно, я так бывал не раз. В Париже, ежегодно на Пасху, в Grand Palais устраивается собачья выставка. Терьеры, бульдоги, японские мопсы, красавцы-пуделя и прочие породы. Вот там-то я и сообразил, что значит быть живой собакой. Одна герцогиня выставила крошечную бесшерстную собачонку. Ну не больше, чем с кулак. Лежит эта собачонка в шикарной клетке, на песочке и на публику лает. Идиотка совершеннейшая. Ни капли сообразительности, даже собственную герцогиню не узнает. Но лает, лает, лает. Круглые сутки. Рада, видно, быть живой собакой. Нет, знаете, я свой голос за Платона подаю. Я уже до точки дошел. Я с утра. Уже для меня тот момент нюханья, когда je m'en fous de tout {мне плевать на все (фр.).}, в том числе и на мертвого льва. Если вы еще боковой свет выключите, совсем блаженство. В данный момент мне мешает, что боковой свет зеркало освещает и я все на собственную рожу натыкаюсь. С ней я и после целого кило не примирюсь.