Записки мерзавца (сборник)

   За окном стеклярусом, как прежде, завивается первая метель. Тише, о, тише, красные румыны, скорее, о, скорее разбейтесь, бубенцы Арбата, потому что снегом занесло ясные глаза инженера, метелью и песней заполнило его слух. И он не слышит, как через два-три дня сухопарый ласковый старичок с Анной на шее, с дочкой в Смольном, скажет подсиповато: "Bon pour la banque!.." {Выиграл банк! (фр.).}

   И он не видит, как через два-три дня стройная женщина в нимбе золотистых волос, в черном глухом платье, возьмет его за руку, моргнет глазом, дрогнет бровью -- и воронкой засосет чеки, аккредитивы, оранжевые... И если бы живой в песне румынов и метели мог увидеть себя самого мертвым, то грохнулся бы оземь инженер Тырковский. С простреленным виском, в роскошном кабинете злосчастного Мамонтовского "Метрополя", лежал его труп. Он строил мосты, он всюду находил изюминки, и он пришел в проклятую квартиру в Лялином переулке... На Мамонтовском "Метрополе" фронтосписью Врубеля слова из Ницше:

   "Тот, кто строит свой дом, научается жить".

   Не научился Мамонтов, не научился и инженер Тырковский.

   Жарьте вовсю, красноглазые красноперые румыны... У, какие трескучие крещенские морозы, как трудно рыть могилу в такой мороз, могилу для гордого человека, не простившего себе минутной слабости!

   Лялин переулок... Лялин переулок...

   Ирина Николаевна перешла и через этот труп.

   Ирина Николаевна молчит, она еще раз победила, она еще раз нажила... Но и я... и мои десять процентов не малы. Инженер Тырковский оставил в Лялином переулке не одну сотню тысяч...

   Братья Выхухольские обильно плачут и провожают гроб до самого кладбища...

7

   В моей новой квартире на Молчановке шесть комнат. Я встаю ровно в одиннадцать, ровно в полдень мчит меня серый с яблоками рысак в Толмачевский, за Петром Феодоровичем. Петр Феодорович остался верен той же квартире, куда первые пришли томы творений Отцов Церкви. Он только заплатил отступное хозяйке и теперь в Толмачах, в мещанской квартире, он один. Прибавилось еще две клетушки. Но Петр Феодорович скупает литературу по раннему Ренессансу, и скоро и в целой квартире негде будет приткнуться его студенческой койке.

   С полчаса мы беседуем о новостях книжного рынка, потом застоявшийся рысак швыряет в глаза горсть талого снега, и в ресторане "Эрмитаж", что на Трубной, элегантный фрак француза метрдотеля кинется навстречу завсегдатаям...

   Долог, увесист, пьян наш завтрак. Петр Феодорович подшофе, он спешит к Шибанову, после завтрака он готов платить любые цены за шибановские уники. А я... Я мчусь на Ильинку. Мне скучно у Сиу, мне опостылели Ильинские котелки и скопческие рожи менял. Но Ирина Николаевна требует.

   -- Поучитесь биржевому делу, тогда сможете бросить Гольденблата.

   -- А Вы со мной?

   -- Кто знает, быть может...

   Она уходит, сверкнув в солнечном луче нимбом. О, единственная, очаровательная, отвратительная!.. О, эта мощь коротких плебейских пальцев ее красноватой руки, приноровленной для подсчета денег и подписи чеков более, чем для объятий!..

   И я на Ильинке...

   Я "интересуюсь"...

   Я интересуюсь всякой чертовщиной. И ко мне привыкли. Скопческие рожи не удивляются больше моей молодости! В боковом кармане моего пиджака сереет чековая книжка текущего счета в московском купеческом банке. Я могу выписать десять тысяч, двадцать, тридцать, пятьдесят. Ко вчерашнему дню мой счет перевалил за шестьдесят. Гольденблат советует купить дом. Ирина Николаевна не разрешает: идиотизм, малый процент, хлопоты, только металлургические. "Металлургические" ей посоветовал плешивый толстяк, с которым она вчера провела вечер в отдельном кабинете "Эрмитажа". Он не то директор завода, не то банковец.

   -- Что ж с ним делали до полуночи?

   -- А вам какое дело?

   -- Как... Я полагал...

   -- Ничего не полагайте, а зарубите на носу. Я пустяками не занимаюсь. Вы мне сравнительно нравитесь. Но, если будете мешать мне в делах, тогда... сами понимаете...

   Я молчу, я понимаю, я никну. И под утро у Гольденблата посоловевшими глазами наблюдаю обычное: сигнализирует Ирина Николаевна, и "дежурная жертва" потеет и разоряется... Петр Феодорович играет с достоинством и... без риска. Ведь он профессор. Гордость собраний Лялиного переулка.

   Моя репутация среди гостей Гольденблата за эти два месяца заметно изменилась. Раньше я сходил за молодое "дарование", "будущего профессора", теперь я -- "молодой, но блестящий делец", "будущий король биржи".

   Иногда я беседую наедине с четырьмя референтами. Выхухольские собираются уезжать в Польшу, открывать контору по экспорту-импорту, Жегуленко копит деньгу для обеспечения спокойных научных занятий, Колчеданов заскучал, разочаровался в авантюрах и часто манкирует...

   Мне же иного выхода нет. Сердце мое укушено. Люблю ли я ее или ненавижу? Будет видно по результатам. Может прийти день, когда я ее отравлю. Убить? Нет... Я ее верный ученик. За ее смерть сидеть на каторге? Никогда. Незаметно отравлять мышьяком... Или... Любить, любить, до самоуничтожения.

   Ах, если б она не была так пошла! В ее душе пятьдесят тысяч лакеев... Ее душа отвратительней ее рук...

   Гольденблат ломает карандаши и говорит, что я однолюб, а значит, неврастеник.

   -- А вы-то?

   -- Что я?

   Слюна брызжет фонтаном...

   -- Вы старая лиса и мой развратитель.

   -- Ну... то-то же...

   Идиллия, тишина, ожидание гостей, чтение газет... Потом толчок, сердечный перебой... Это значит: она вошла.

VIII

ДЕВОЧКИ, ДЕВЧОНКИ...

1

   Каждая из них хотела остаться ни с кем не сравнимой. А потому я и "решил вовсе бросить их". Это о дамах, о девицах. Оставались девочки, девчонки. Оставался запах не слишком дорогих духов, шуршанье шелковых юбок, едкий, разлагающийся осадок. Зачем? Для чего? Да вот хотя бы затем, чтоб постараться задавить память об Ирине Николаевне.

   Гольденблатовский период окончился без шума, без скандалов. Просто, как после тяжелой болезни, проснулся я одним апрельским коралловым утром, раскрыл окна, полюбовался куполами Христа Спасителя и решил -- довольно, будет! Если к честной жизни возврата нет, то хоть плутовать будем иначе. В свежести весеннего ветра, в пляске солнечной пыли угасли все чувства и к Ирине Николаевне. Показалась она мне гнилостным рокфором, что подавали вчера в Эрмитаже. Оставь его на ночь, поползет по столу.

   Эван, эвой, налейте чаши

   Несите свежие венки!..

   И стал я искать свежие венки, искал четыре года подряд до самой войны, когда пути предопределились и явились новые полнокровные развлечения...

   Я просыпался с одной ужасной мыслью: как бы развлечься сегодня вечером? Я был во власти того настроения, которое на Западе порождает клуб самоубийц, а в Москве особую предгрозовую неврастению.

   Люди жили, как на постоялом дворе. В дождь и в снег, в ведро и в гнилую оттепель -- по Арбатским переулкам сновали неукротимые призраки. Выбоинами гноились площади. В окнах Чуева, Филиппова, Виноградова лоснился постный сахар и увядали булки, у Шустова были свои особые счеты с живописью, трамваи усиленно рекомендовали "Уродонал" Шателена, и в литературно-художественном кружке, в двухэтажном облупленном здании на Большой Дмитровке заезжий светлоглазый француз проповедовал энтузиазм аудитории из рахитических юношей и перекисших дев.

   Один писатель, идучи по Театральной и заглядевшись на квадригу, тройку коней сдерживающего на крыше Большого театра, -- не сдержал своей истерики и камнем ринулся в снег, ботиками коричневыми вверх к белым каркасом затянутому небу. Писателя съели три равносильных, равноценных желания: идти на Кузнецкий к Сиу, идти в Охотный к Лапину, идти на Петровку к Мюрмелизу.