Записки мерзавца (сборник)

   -- Рожать, говоришь, твоя генеральша хочет? В приют, в приют, нечего дома безобразие разводить. Хорошего не родит, так еще один байструк.

   Петр Феодорович, несомненно, в этом доме хорошо известен. Страхи мои пропадают.

   Троекратный "боевой" звонок и по коридору топочут сразу несколько пар ног. Дверь отворяет маленький человечек в золотых без оправы пенсне, с кучерявой эспаньолкой, сильно выпивший: и запах слышен, и на ногах нетверд.

   -- Профессору мое почтение! -- охрипшим голосом возвещает он прибытие Петра Феодоровича. Коридор и соседние комнаты отвечают единодушным "ура". Кто-то от избытка чувств играет туш.

   Петр Феодорович раздевается, швыряет пальто, шапку, портфель прямо на пол, хватает маленького господинчика за плечо и привлекает его ко мне:

   -- Знакомьтесь, любите, размножайтесь. Юный мой друг, Быстрицкий Юрий Павлович, сын лекаря, романтик и мошенник. Гольденблат Осип Эдмундов, зубодер, развратитель девиц, всемосковская знаменитость. С гостями не знакомлю; кроме Ирины Николаевны достойных сюжетов не вижу.

   Коридор и соседние комнаты рычат. Гольденблат немедленно вступается за честь гостей:

   -- Молодой юноша! Каждый другой заплатил бы Гольденблату кровью за подобные слова. Принадлежу к Израилю, но правила кавказские. Нам каждый гость ниспослан Богом, какой бы ни был он страны. Ниспосланы Богом и вы. Входите. Развлекайтесь. Колбасу можно прямо руками, женщин на первый раз без рук.

   Осип Эдмундович весьма удовлетворен собственным остроумием, обнажает ряд гниловатых мелких зубов, неспособных создать рекламы его зубоврачебному кабинету.

   -- Осип Эдмундович, -- в коридор просовывается голова с багровым носом и седым ежиком, -- по правилам нашей ложи, нового брата необходимо познакомить с устройством дома и организацией комнат скорой половой и иной помощи.

   Петр Феодорович, стоящий перед зеркалом и старательно припудривающий лицо, замечает мне:

   -- На этого гостя, Юрий, наплюй с высокого дерева. Ретроград, невежа и феодал.

   -- Нет, нет, профессор, -- перебивает Осип Эдмундович, -- решительно не могу допустить. Вы, конечно, человек ученнейший, будущая гордость России, но у каждого свои достоинства. Молодой юноша, во-первых, снимайте верхнее платье, удобней во всех случаях; во-вторых, не смущайтесь; в-третьих, знакомьтесь; а в-четвертых, готовьтесь к обозрению помещений нашей ложи. Зубов рвать не буду, пломб не навязываю. Будьте, как у нас в Кременчуге говорят -- "как у Верочки". То есть, ничего скабрезного; означает -- будьте уверены. Сырой крови на мацу евреи не употребляют, на погром погромом не отвечают, для правожительства зубной врач тоже не плохая профессия.

   Я смущенно раздеваюсь, машинально протягиваю руку многочисленным гостям, толпящимся в коридоре, и под звуки продолжающегося туша следую за Петром Феодоровичем и Осипом Эдмундовичем в огромную, ярко освещенную комнату. Во всю длину комнаты выстроен стол; исполинская скатерть уже изрядно залита красным вином; лужицы трогательно пересыпаны солью. Гости, по-видимому, отужинали и расположились в самых непринужденных позах. За роялем работает худой юноша ярко семитского типа. Рядом с ним, облокотившись на крышку рояля, покачивается пожилой почтенный господин. Не то доктор с большой практикой, не то старшина клуба. Однако его почтенная внешность не вызывает никакого уважения со стороны Петра Феодоровича. Мой ученый и таинственный друг шепотом, достаточно громким, сообщает:

   -- Ноль внимания и на этого. В дело пускается лишь против приезжих сибиряков, единственно для непонятного разговора. Болтун и дурак. Немедленно к Ирине Николаевне. Об остальных потом.

   Ирина Николаевна сидит в углу, в глубоком кресле. Издали я замечаю лишь златокудрый нимб. Мы подходим. Петр Феодорович сразу меняет тон и лысый его череп почтительно склоняется.

   -- Ирина Николаевна! Рекомендую моего друга. Он невинен, прекрасен, подает надежды, нуждается в руководстве.

   Бледное продолговатое лицо остается бесстрастно. Полупрезрительно она протягивает руку -- и ее рука меня разочаровывает. Плебейская, красноватая, с короткими, невыразительными пальцами. Рука горничной, ставшей кокоткой. Мы берем стулья, подсаживаемся. Петр Феодорович страшно лебезит, делает комплименты ее плечам, волосам, глазам. Она слегка оживляется и, улыбаясь, показывает зубы -- ровные, удлиненные, какого-то кремового цвета. Она заговаривает и -- голос ее лишен металла и потому в смехе режущая неестественность. Мне приходит в голову спросить, не из Закавказья ли она. В Тифлисе, в Баку нередко попадаются такие нежные, золотоволосые, почти венецианки. И только руки, ноги, уши выдают их плебейское происхождение. Но в этот момент подбегает Гольденблат. Он уже успел потерять пенсне, щурит глаза, взъерошивает эспаньолку.

   -- Невозможно, решительно, категорически запрещаю. Оккупировали Ирину Николаевну, оскорбили гостей. А кроме всего и потолковать не успели. Очень вас попрошу, Петр Феодорович, проследовать вместе с юным другом в мой кабинет.

   К моему удивлению, Петр Феодорович немедленно соглашается.

   -- Ирина Николаевна, Вы простите нас, нам потолковать с минутку.

   Ирина Николаевна тем же глухим, ироническим голосом отвечает:

   -- Нет, не прощаю, потому что и я хочу присутствовать при разговоре.

   Петр Феодорович энергично трет лысину -- что у него признак величайшего замешательства -- и бросает недоуменные взгляды на Гольденблата. Осип Эдмундович вконец сощуривает глаза.

   -- Я полагал, прекраснейшая Ирина Николаевна, что в моем, так сказать, хозяйском качестве, вас обязался я оберегать от деловых разговоров и всего прочего, не дамского, не прекрасного.

   Ирина Николаевна презрительно смеется.

   -- Вы полагали... А я полагала, что вы не полагали в вашем хозяйском качестве, что я такая идиотка. Довольно ерундить. Без меня все равно не порешите.

   Осип Эдмундович всплескивает руками и вмиг меняет и тон, и голос, и позицию.

   -- Олимпийские Боги, бог Израиля и все остальные... Да разве я, да счастлив буду. Да, пожалуйста, о Петре Феодоровиче и говорить нечего. Знаете его пристрастие к вам. Идемте, идемте, счастлив буду.

   Петр Феодорович мычит что-то невразумительное, вскакивает со стула и калачиком предлагает руку Ирине Николаевне. Она отвергает, лениво вытягивается в кресле. Так и есть, с ногами тоже неблагополучно. Голову об заклад, из Баку.

   Мы проходим через столовую. Худой юноша и почтенный господин провожают нас острым понимающим взглядом. Остальные гости продолжают развлекаться. Из гостиной выплевывается граммофон: "Букет ты белых хризантем..."

2

   -- Ирина Николаевна, -- лебезит Гольденблат, -- вам уж придется на председательское место, руководите нами, поучайте.

   Председательским местом оказывается кресло перед бормашиной. Ирина Николаевна садится, откидывает голову на высокую спинку, и волосы ее горят в пожаре рефлекторной лампочки. Заседание открывается. Слово принадлежит Петру Феодоровичу.

   -- Так вот, господа. Друг мой и отец, то есть так я его именую, а вообще он чрезвычайно молод. Отец мой, Юрий Павлович Быстрицкий, пожелал соучаствовать в наших предприятиях. Пока что поставил я его в известность относительно основных наших целей. Теперь разрешите мне перейти к деталям и выработке условий. Осипа Эдмундовича попрошу не бегать по ковру и принимать участие в беседе.

   Осип Эдмундович останавливается и делает бесконечно наивные глаза.

   -- Что вы, что вы, дражайший профессор, я ведь пенсне только ищу, я ведь без всякой задней мысли.

   -- О задних мыслях говорено не было. Если ж вы намекаете.

   Петр Феодорович густо багровеет, и я предчувствую повторение давешней сцены в ресторане. Но тут повелительно вмешивается Ирина Николаевна.

   -- Надоело, Петр Феодорович, я уже все это слышала. Молчите оба. Я объясню в двух словах. Господин Быстрицкий, вас я попрошу не заблуждаться. Вы находитесь в игорном притоне. Осип Эдмундович, без жестов, без восклицаний, не то я плюну и уйду. Да, господин Быстрицкий, в игорном притоне. Если вы чистюлька, немедленно отправляйтесь домой и зубрите ваши лекции.