Записки мерзавца (сборник)

   Я оскорбляюсь и сухо поясняю, что я не чистюлька, что пришел сюда для дела, а лекции мои остаются при мне и никого не касаются. Председательница слушает с любопытством и вниманием.

   -- Ну, раз не чистюлька, тем лучше и для нас. Продолжаем, что нам нужно от вас и что мы дадим вам? Петр Феодорович неоднократно о вас рассказывал. Заранее нас привлекло, что вы студент с мечтательными глазами. Вы должны дополнить программу наших вечеров организацией собеседований. Понимаете? О, вы не чересчур догадливы. Привлекаете студентов, до двенадцати идут споры, о чем хотите. О Боге, о Вейнингере, словом, что в голову взбредет... Зачем нам нужно это? Просто, очень просто. Кроме купчишек и прочей сволочи, у нас бывает так называемая интеллигенция -- адвокаты, путейцы, доктора с большой практикой. Ужином их не заманишь, женская приманка по многим причинам невозможна. А вот тут-то студенческие споры, молодая Россия, ну, словом, как это принято. Все они вохляки, растрогать нетрудно. За полночь орут, а в первом часу не угодно ли -- небольшая студенческая железка по копейке. Начнут с копеек, дальше видно будет. Студентам вашим проигрыш возвращается. Поняли?

   -- Я понял, я великолепно понял, но как же это будет выходить?

   -- Очень просто... И входить и выходить. С каждой третьей, выигранной банком карты -- а банкомет у нас свой -- вы получаете десять процентов.

   -- Ирина Николаевна, -- не выдерживает Гольденблат, -- невозможно, категорически невозможно.

   -- Что? Много или мало?

   -- Не то, не то... Как же так сразу вы нас бандитами представляете? Я все же человек с дипломом. Вы бы могли...

   -- Осип Эдмундович, -- Ирина Николаевна приподнимается и грозно смотрит на Гольденблата, -- или по-моему, просто, ясно, без слюнтяйств, или вы меня больше не увидите.

   -- Но, Ирина Николаевна, вы не так ставите вопрос.

   -- Никаких вопросов уже нет. Есть ответы. Петр Феодорович, сразу, без почесывания головы, да или нет?

   Петр Феодорович забился в угол дивана. Уши его горят. Он едва находит сил кивнуть головой.

   -- Осип Эдмундович, теперь вы, да или нет?

   Смиряется и Гольденблат. Очередь за мной. Я бы многое мог сказать. Но пожар этих волос, но эти презрительные и не прощающие глаза. Разве им можно возражать?! Да, да, конечно, я согласен.

   -- Теперь, Осип Эдмундович, потрудитесь объяснить Юрию Павловичу все детали, а я пойду в столовую. Там, небось, ваша сволочь перепилась и заговоры устраивает.

   Ирина Николаевна сходит с зубоврачебного кресла и, не удостоив нас более ни одним словом, отправляется в столовую.

3

   Гольденблат смущенно шмыгал по ковру. Петр Феодорович, забившись в угол дивана, угрюмо молчал. Я думал обо всем происшедшем и рассматривал блестящие инструментики, которыми скалился огромный зеркальный шкаф. Прошло минуты две. Из столовой по-прежнему доносились взрывы пьяного гоготанья и пронзительные крики. Кто-то предлагал засунуть в граммофон тряпку, кто-то басистый угрожал набить морду за "оскорбление памяти покойной Вари Паниной"...

   Огромные бронзовые часы с амурами, обнаруживавшие всю бездну вкусов Осипа Эдмундовича, не тикали, а как-то щелкали, словно маленькими сахарными щипцами пытались расколоть воложский орех. Становилось тягостно и глупо до остроты.

   -- Петр Феодорович, -- не выдержал я, -- четвертый час. Пора бы на боковую.

   Вот тут-то Гольденблат и сорвался. Он подскочил ко мне, схватил меня за борт пиджака и, забрызгивая слюной, фонтанами бившей меж черноватыми осколками зубов, затараторил:

   -- Вам, молодой человек, все домой, все, небось, о девочках думаете, все бы на дармовщинку...

   -- Позвольте, позвольте, я никак не могу позволить...

   -- Нет, уж теперь и мне позвольте. Я за вами наблюдал, во всю наблюдал. Когда Ирка здесь мою репутацию подрывала, вы только губами подергивали. Мне, мол, плевать. Я домой уйду. Нет, ошибаетесь, молодой человек. Не уйдете. Мне всего на свете дороже репутация. Меня вся Москва знает. У меня покойный великий князь не гнушался заказывать золотой мост, у меня адмирал Дубасов...

   -- Не орите на меня, -- вскипел и я в свою очередь, -- никакими губами я не подрагивал. А уж если хотите знать, плевал я на вашего покойного князя, на вашу Ирку и на все прочее.

   -- Вы слышите, вы слышите, Петр Феодорович, как ваш протеже благороднейшую барышню оскорбляет. Да знаете ли вы, господин студент, что Ирина Николаевна -- изысканнейшая девственница, что таких, как вы, она и на порог не пускает. Петр Феодорович, я вас в последний раз призываю высказаться.

   Петр Феодорович встал, вышел на середину комнаты, взял за руку меня и Гольденблата.

   -- Вот что, ребята, -- сказал он каким-то исключительно внушительным тоном, -- немедленно миритесь и сговаривайтесь. Иначе ноги моей у тебя, Гольденблат, не будет, а тебя, Юрий, из списка друзей исключу. Ну, живо.

   Мы нехотя пожали друг другу руки.

   -- Петр Феодорович, -- начал было я, -- собственно, я не знаю, за что на меня господин Гольденблат накинулся.

   -- Брось, брось. Знаешь отлично. Видишь, как его девчонка взволновала. Он человек действительно почтенный, добрейший, но понимаешь ли, любовь опустошающая, фантастическая...

   -- Петр Феодорович, -- залепетал мигом растаявший Гольденблат, -- это только ваши предположения.

   -- Не смущайся, Эдмундович, гордись. Девка очень стоящая. Ну, довольно, будет, о деле поговорим.

   -- Да, да, о деле, именно о деле, -- подхватил Гольденблат, -- забудем ссоры и о деле. Я, дорогой юноша, как Петр Великий, страшен в гневе, неистощим в доброте.

   Я посмотрел на "Петра Великого" и закусил губу. Голова его, напоминавшая взъерошенный кочан, прыгала по противоположной стене, заостренная жиденькой бородкой. Пунцовый галстучек развязался и недостаток пуговиц на манишке обнаруживал буйную растительность.

   -- Осип Эдмундович, а сколько лет Ирине Николаевне?

   -- Понимаю, господин студент, на разницу лет и наружностей намекаете. Действительно, Вулкан и Венера. Лет ей немного, двадцать один, но опыт огромнейший, и добродетель тоже огромная.

   -- Юрий Павлович, -- вмешался Петр Феодорович, -- о сией, как он ее назвал, Венере я тебе хоть целый день рассказывать буду, а сейчас потолкуем о серьезном. Займи место за столом. Гольденблат, марш на диван и -- за диспозицию.

   Мы присели, и на этот раз разговор быстро привел к благополучному окончанию. Я соглашался на все. Любой ценой я решил купить право как можно чаще видеть эту решительную барышню. Да и ползущий парный рассвет оказал свое действие. В конце концов, не все ли равно. Если и Петр Феодорович такой, то уж куда мне? Хорохориться не к чему. Не хочу быть чистюлькой. Десять процентов с третьей карты? Отлично. Доклады на жгучие темы? Еще лучше. Могу ли привлечь идейную часть студенчества? О, конечно. Договорились о первом вечере и присоединились к остальным гостям.

   Ирины Николаевны уже не было. Она уехала домой. Я подождал, пока Петр Феодорович расправлялся с копченым гусем и рассеянно слушал, что мне нашептывал господин, похожий на почтенного доктора.

   Звенели первые утренние трамваи. На двадцать четвертом номере в сторону Лефортова ехали хмурые, оборванные люди. И где-то за Москва-рекой пробуждались въедливые фабричные гудки.

   -- Петр Феодорович, а что эта... Ирина Николаевна действительно девственница?

   -- Не знаю, отец, не осматривал. Знаю, что изящная нога лучше девственницы.

   О, Петр Феодорович! О ревностный собиратель творений отцов церкви! Как растаяла его слава в это ноябрьское слякотное утро! Какими порочными, преступными синяками сковал рассвет его ученейшие близорукие глаза, что, как две неутомимых гончих, сквозь стекла пенсне накидывались на юного неискушенного референта!

4

   В карты мне приходилось играть и раньше, задолго еще до университетского ученья. В Новороссийске гимназистом седьмого класса частенько шлялся в кабачок на Стандарте, где в задней комнатке сражались в девятку молодые офицерики, греческие капитаны и наш брат-гимназист. Но то была игра пустяковая. Зеленели трешки, синели пятерки, громыхали рублишки. Редко-редко, когда багровый поручик извлекал красненькую или попавшийся пижон менял оранжевую...