Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

— У меня все записано, — тараторил он. — Полный реестр. За эти две недели ты потратил в шантане 723 рубля, на цветы 88 рублей, на извозчика — 145 рублей и на разные подарки — 1242 рубля, итого 2198 рублей. Слыханное ли дело — такие расходы?!

— Слыханное ли дело?! — подхватили остальные.

— Как ты подсчитал мои расходы? — мрачно спросил Квачи.

— За то меня и кличут "твоими глазами", что я все знаю и вижу. Лучше скажи, что ты вытворяешь? Совсем свихнулся из-за этой шансонетки? Да если об этом узнает Силибистро, он не поверит!

— Вот так новость, книа-аз! Как же та-ак? — искренне удивлялся Хавлабрян. — Или ты не мужчина?! Кто же не любит женщин? Я вот тоже люблю, и не только женщин, но мужчин тоже. Чего регочете, дураки! Почему бы и нет: и те, и те христиане. На женщину больше рубля человек не должен тратить. Если красавица из красавиц — от силы трешник. Деньги на баб переводить?! Нет уж, извините! Хоть бы у Чхубишвили поучился: когда у него в карманах не звенит, идет на Дерибасовскую или Ришелье — и любуется. Они там косяком ходят, и одна краше другой. Пристройся и иди следом, как волк за овечьим курдюком. Как наглядишься, меня кликни, закрой глаза и следуй за мной. Дороже треш­ника не обойдется... Вах, чего ржете, козлы?..

— Эй, возьмись за ум, Квачи!.. Кому подарил кольцо за тысячу рублей? Кому нанял карету? За что выкладываешь каждый вечер по двести рублей на ужин?! Днем и ночью возле нее торчишь — ради чего? Хорошему куску место в миске, а не на полу: там его кошка подчистит. О нас бы вспомнил: вот мы все здесь перед тобой — что ты нам скажешь? — грубовато и прямо бросил ему в лицо Габо Чхубишвили.

Организатор же этого небольшого бунта — Бесо Шикия — помалкивал, уткнувшись в газету.

Квачи было стыдно. Он потел, пыхтел и оправдывался. В конце концов он дал друзьям слово, что отстанет от мадам Ляпош.

Но в тот же вечер опять послал ей цветы и сласти, а за полночь заявился в шантан и до утра горел ярким пламенем.

Нашла коса на камень. Брызнули искры. Коса иззубрилась, а камню хоть бы что!..

Квачи Квачантирадзе был сыном Силибистро из Самтредии, а мадам Ляпош — дочерью Парижа, вскормленная молоком Монмартра, к тому же рядом с ней всегда бельвильский апаш, которого одни звали альфонсом, а другие "котом", и только мадам Ляпош представляла всем как своего мужа.

— Мон мари вьен... Мон мари эт иси... Иль э ля... Мон мари се паш, — испуганно хлопая ресничками, со страхом и трепетом твердила парижская примадонна.

Терпение Квачи иссякло. Он, набычившись, рвался к цели; жаждал, домо­гался и настаивал на расплате за понесенные расходы.

В последние дни мадам Ляпош то не оказывалось дома, то ревнивый "мари" "приковывал ее цепями". Когда же оба эти препятствия отпали, на пути у Квачи встал ротмистр барон Фондершлипен-Гогенштауфен — воздвигся перед ним как скала. Восьмипудовый верзила с огромными усищами упер руки в бока, выкатил глаза и грозно пробасил:

— Мадам Ляпош приняла в эту ночь мое приглашение... Что? И завтра. И послезавтра, и через два дня!.. Что? Покамест я не сержусь, но уж если вы меня рассердите, вам не позавидуют даже ваши враги. Что? Так-то лучше...

На следующий день Седрак говорил:

— Вах, чтобы тому барону — благословенна мать, которая такого амбала родила — на месяц раньше объявиться! Всеми святыми клянусь, его сам господь нам послал... Аме? Опоздал, говоришь? Ничего, хоть теперь уму-разуму нау­чится!.. Книаз, и после этого не будешь Седрака слушаться? О тебе говорят, что ты человек умелый: стоит мозгами пошевелить, золото само к тебе хоть из Багдада поплывет... Эге-е! Если мы тибе книазем зовем, это не значит, что ты и вправду князь. Ты и поверил?.. Аме? Что? Тыщу рублей одолжить? До такого дошло? Выскребла она тебя? Опустел? Эхе-хе... Ладно, я-то подсуечусь, раздо­буду... Да будь у Седрака живьем тыща, он бы в Базазхане духан открыл... Ладно, ладно, вечером увидимся. А теперь пошли, скушаем по шашлыку. Что скажете?

— Пошли! Пошли! — поспешно согласились все.

— К черту! — воскликнул Квачи. — Духан Арутюна лучше этого прокля­того шантана! Хватит! Кончено!

— Вот это по мне! Давно бы плюнул на чертовку! Что Арутюн — я больше тебе скажу: у него такие курочки водятся, что твоя мамзель сильно в цене упадет перед ними. Правда, мыльцем и водкой попахивают, но ничего — минут на пять заткни ноздри ватой, и хорош. Сами главни, у них на барона не нарвешься...

Через час все пятеро сидели в сыром и полутемном подвале Арутюна и пели "Мравалжамиэр". Разбавленное гянджинское здесь выдавали за кахетинское. Грязный стол был завален грузинским сыром, соленой тешей, редиской, про­долговатыми хлебцами — шоти и свежей зеленью. Рядом, на мангале шипел шашлык. Подвальчик наполнялся едким, пахучим дымком. Арутюн из Сигнахи хлопотал, угощал гостей, пил вместе с ними и обнадеживал Седрака:

— Аме? Маруся и Катенька — говоришь? Сычас придут, да? Час как мальчишку за ними послал. Не скучайте, мои дорогие! Пейте и Арутюну дозвольте с вами выпить... Охо-хо-хо!..

И все-таки Квачи не смог совладать с собой: одурманенный вином и пахну­щий "Марусиным" мылом, он на рассвете брел в номера к мадам Ляпош.

В дверях гостиницы торчал все тот же барон.

— Вы к мадам Ляпош? Пожалуйте. Милости прошу! Я вас пропускаю... Что? Идите и попрощайтесь — она сегодня уезжает. Что? Что такое? В таком случае честь имею!.. — и барон не спеша пошел своей дорогой.

— Котик!.. — воскликнула встрепанная мадам Ляпош, открыв двери на стук. — Минутку, котик!.. — и захлопнула дверь.

Квачи глянул в замочную скважину и увидел мужа мадам Ляпош, который, прихватив под мышку подушку, перебегал в другую комнату;

Мадам Ляпош опять открыла дверь, улыбнулась:

— Тебе повезло, котик. Мужа нет дома. Входи, будь смелее...

Когда Квачи проснулся, в комнате не было ни мадам Ляпош, ни ее "мужа", ни их приготовленного к отъезду багажа.

Оделся, вышел. Хотел дать рубль гостиничной прислуге, но не обнаружил в кармане и двугривенного. Собрался с мыслями и припомнил, что вчера положил в карман четыреста рублей, но где их потратил? Этого он так и не вспомнил.

Сказ о конце любви

Вера исхудала, истаяла. Тайна ее любви мучила прямодушную де­вушку. Квачи не показывался с ней на людях и в доме при посторон­них избегал ее, объясняя это тем, что их заподозрят, станут перемы­вать косточки, приставать с советами... Думает ли Квачи жениться? Разумеется! Что за странный вопрос! Но... Вере придется подчиниться патриархальным грузинским законам, иначе Квачи не сможет пересту­пить с ней порог отчего дома и не получит ни копейки из кошелька своего папаши — Силибистро Квачантирадзе, а кошелек этот оцени­вается в миллион... Словом, необходимо благословение родителей. Квачи ждет его со дня на день...

Однажды Верочка, не на шутку испуганная, вбежала к Квачи, по­висла у него на шее и, трепеща всем телом, прошептала:

— Послушай... Я должна тебе сказать, что... он только что ше­вельнулся... вот здесь... — и осторожно прижала руку к животу. Она дрожала и льнула к Квачи.

А тот словно одеревенел. Молчал и растерянно моргал.

— Скажи что-нибудь! Что мне делать?

— Погоди... Не торопи, дай подумать...

Он потер лоб. И придумал.

— Здесь мне больше оставаться нельзя. Мы тут оба, как в тюрьме, не можем даже свободно поговорить. Я переберусь на другую кварти­ру. Ты будешь часто приходить... А появится необходимость — вовсе переберешься...

Эта мысль пришлась Вере по душе.

— Прекрасно! Снимем две комнаты, и пока придет родительское благословение, будем тихонько жить...

На следующий же день Квачи переехал на другую квартиру.

Но теперь никак не удавалось выкроить время, чтобы повидаться с Верочкой без свидетелей и поговорить о будущем, или просто упасть друг другу в объятия, хоть на десять минут забыть свои страхи и за­боты в предчувствии грядущего завтра. То Квачи не было дома, то у него сидел Седрак, или Бесо, или Лади, а то и все вместе. Веру встре­чали приветливо, по-братски, и так же приветливо выпроваживали.