Наследники

Михаил Яковлевич стал ловить себя на мысли, что он, пожалуй, доволен и горд тем, что все шумят на него, все чего-то требуют. Ведь это значит, что без него не могут обойтись. И когда бывал вынужден ответить отказом бригаде или участку, сам переживал это остро и болезненно.

За всей этой суетой Михаил Яковлевич забыл все свои былые страсти, даже ни разу не выбрался на рыбалку, а домой заявлялся лишь ночью.

Однажды после какого-то совещания Казаков задержал его и с насмешкой бросил:

— Ты что-то, старик, отрываться стал. Не советовал бы.

Богдашкин удивленно уставился на Петра Сергеевича, хотел спросить, о чем он толкует, но в кабинет вошли люди. Казаков лишь сказал:

— Подумай, подумай над моими словами.

Богдашкин потом несколько раз звонил Казакову, но застать его на месте не удавалось. А на сердце было неспокойно, хотелось выяснить, чем тот обижен. Вот почему Богдашкин даже обрадовался, когда сегодня услышал в трубке голос Казакова. Тот позвонил сам и пригласил вечером зайти.

— Ну, что стоишь, Михаил Яковлевич, садись, в ногах правды нет. Вижу, как забегался, — сочувственно заметил Казаков.

— Да, если говорить откровенно, устал малость, — со вздохом согласился Богдашкин. Потом, приободрясь, добавил: — Но не жалуюсь, нет-нет.

— Может быть, сегодня сообразим по маленькой? Что-то с нервами неладно, отдохнуть хочется. Как смотришь? Да и разговор есть.

Богдашкин не смог скрыть удивления. «Как это можно, — думал он, — в самый разгар дня?» И поймал себя на мысли, что всего лишь несколько месяцев назад семь-восемь часов работы были для него пределом. В главке задерживались лишь в дни составления годового отчета, но и это считалось событием, за это премировали, отмечали в приказах. Сейчас не хватает не только дня, а и ночи. И Михаил Яковлевич с неодобрением подумал о предложении Казакова: не вовремя затеяли это дело, совсем не вовремя. Он намеревался посидеть с начальниками третьего и четвертого участков, потом есть дела к Данилину. Его же только вечером и можно застать. Богдашкин вздохнул.

— Нет, не могу сегодня.

— Это почему же? — настороженно спросил сидевший до сих пор молча Четверня.

Богдашкин стал было объяснять, но его перебил Казаков:

— Да что ты, старик, совсем зарапортовался? Вечером-то ты можешь собой располагать? Ну, а если что — скажешь, я тебя послал по делам. Вот и все. Ничего не случится. — И ворчливо закончил: — Вот уж, действительно, усердие не по разуму.

Богдашкин насупился и после некоторого молчания со вздохом вяло согласился.

В город они поехали в машине Казакова. Настроение у всех было разным. Богдашкин терзался, что не смог отговориться, Казаков думал о том, как с этим Богдашкиным провести предстоящий щекотливый разговор. Если такого труда стоило вытащить его в ресторан, то годен ли он на то, что предстоит обсудить? Стоит ли вообще затрагивать с ним эту тему? Но без него, к сожалению, обойтись нельзя. Шанс же упускать жаль, очень жаль. И только Четверня был спокоен. Он даже старался расшевелить своих спутников, рассказывая один обветшалый анекдот за другим. Шофер не спеша ехал по центру Москвы. Машина завернула в один из переулков на Петровке и остановилась около ярко освещенного подъезда ресторана.

— Куда это мы приехали? — спросил Богдашкин.

— Куда, куда! Не в церковь, конечно. Вылезай попроворнее, — ответил Казаков.

— Петр Сергеевич, я же в таком виде…

Казаков окинул Богдашкина беглым взглядом.

— Вид у тебя действительно не очень. Ну да ничего, мы в уголке устроимся.

И он, подталкивая Богдашкина, направился к дверям.

Беседа не клеилась, Богдашкин поеживался, сидел за столиком, уткнув руки в колени. Казаков поглядывал на него сумрачно. Четверня оставил попытки расшевелить приятелей и в ожидании закусок отламывал кусочки хлеба, обмазывал их горчицей и, морщась до слез, жевал, думая о чем-то своем. Казаков никак не мог понять Богдашкина. Неужели действительно так изменился? Или он плохо знал его? А ведь, пожалуй, именно так. Что он, собственно, знает о нем? Вечно суетливый, беспокойный и вроде какой-то чокнутый. Даже личные дела — и те у него вышли шиворот-навыворот. Жена, пожив с ним пять или шесть лет, уехала с каким-то инженером в Ленинград. Потом, придя к выводу, что старый супруг, пожалуй, надежнее, — вернулась. А что же Богдашкин? Отчаянно робея и краснея, он промямлил: «Вместе нам, наверное, будет того… трудно». Но супруга решительно заявила, что останется тут и никуда не уйдет. А вот его, если он такой принципиальный, она в дом не пустит. Михаил Яковлевич помялся, помялся да, собрав свой нехитрый скарб, удалился. Год или два прожил у знакомых, пока они коллективно не выхлопотали ему маленькую комнатку в Измайлове, в общежитии строителей.

«Что еще? — вспоминал Казаков. — Ах да, эта история с авторезиной… Да, ее-то, пожалуй, следует узнать подробнее, чтобы при случае напомнить… — Казаков представил, как бы он сам вел себя, напомни ему кто-нибудь о подобном случае. И сразу успокоился. — Да, пожалуй, особенно рыпаться Михаилу Яковлевичу не придется. Да и вообще зря я все осложняю. Ей-богу, в этой лысоватой голове мысли, верно, такие же, как и у нас».

Петра Сергеевича Казакова, всех его жизненных троп и перепутий никто на стройке как следует не знал. Да, впрочем, никто над этим особенно и не задумывался. Прислан министерством — значит, человек известный, проверенный и дело свое знает.

Данилин, когда Быстров спросил его как-то о Казакове, задумался и ответил не сразу.

Да, он знает Казакова. Бок о бок с ним работать, правда, не приходилось, но все время в одной системе. Все время на важных стройках, два или три ордена. Конечно, своего заместителя на «Химстрой» он мог выбрать из людей, которых знал ближе. Но Владислав Николаевич не любил таскать за собой «хвосты». И когда управление кадров, заместитель министра, занимающийся этими вопросами, порекомендовали ему Казакова, он после довольно длительной беседы с Петром Сергеевичем дал согласие. Опыт за плечами немалый, на «Химстрой» идет с желанием, большие стройки ему не в диковину, чего же еще надо?

Правда, известны за Петром Сергеевичем кое-какие шероховатости, связанные с упущениями, недосмотрами, непринятием вовремя мер. Но ведь строителя без выговоров, так же как, впрочем, без орденов и медалей, вряд ли вообще можно сыскать.

Отец Петра Сергеевича Казакова когда-то был довольно зажиточным крестьянином, семья имела неплохой достаток. Большое хозяйство держалось на двух основах — хорошем земельном наделе и наличии свободных рабочих рук в деревне. Кроме того, подрастали и сыновья — домовитые, с отцовской хваткой. Младший — Петро — был особенно цепок. Он уже подумывал об отделении от отца, о собственном хозяйстве, когда начали развертываться события, вверх дном перевернувшие весь привычный уклад деревенской жизни.

Петр Казаков навсегда запомнил, как его односельчане, кто крестясь, кто озираясь на соседа, кто съежившись, словно входя в холодную воду, ставили свои подписи в списке членов колхоза. Казаковы упирались долго и настойчиво, всячески отталкивая от себя то новое, что неотвратимо несло с собой время. Особо буйствовал Петр. Даже отец удивился злобной стойкости сына.

— Чего дыбишься? Воюем-то одни.

Но сын не сдавался. Слишком заманчивы, осязаемы были его мечты о хозяйском достатке, слишком крепко запало в душу то, что видел не раз зорким, запоминающим глазом. Вот первейший богач округи Бугров ветром пролетает по деревенской улице на паре лошадей, запряженных в лакированные дворянские санки, убранные ярко-красным ковром. И первые деревенские красавицы провожают его долгими, обещающими взглядами…

Хозяйство Казаковых попало под индивидуальное обложение. Но это их не утихомирило, а ожесточило, и именно потому односельчане не захотели встать на их защиту. Сергей Казаков с домочадцами оказался в далеких сибирских краях. Вскоре семья распалась: отец, не выдержав тоски по родным местам, умер, молодые разъехались кто куда. Петр завербовался на стройку крупного рудника, и с этого времени его жизненная стежка пошла отдельно от семьи.