Наследники

Казаков тут же подхватил:

— Дел, конечно, много, и горящих тоже, но всему должно быть свое место и время. Я, между прочим, давно тебе хотел сказать — уж очень ты мечешься и суетишься. Кому и чего ты хочешь доказать? Жизнь все равно идет, ее, брат, и не поторопишь и не остановишь.

Богдашкин весь вечер испытывал какое-то тревожное, тоскливое чувство. А манера обращения Казакова с ним — ирония, раздражительность вперемежку с приторной ласковостью — совсем сбивала с толку.

После выпитой рюмки Михаил Яковлевич немного осмелел и, глядя на Казакова, неожиданно спросил:

— Петр Сергеевич, вы, я вижу, мной недовольны?

— Возможно. Ты догадлив.

— Может, объясните, чем я провинился?

— Говорю же, мельтешишь много.

— Выходит, спустя рукава надо работать? Как теперь часто говорят — все до лампочки? Чтобы меня во всех газетах, на всех собраниях и совещаниях склоняли?

— Но работать надо не только ногами, а и головой, — значительно проговорил Казаков. — С умом жить надо.

Богдашкин, положив нож и вилку, удивленно глядел на Казакова.

— Ничего не понимаю.

— Ладно, растолкуем. Давайте пропустим еще по одной, а потом поговорим, — миролюбиво предложил Четверня.

Выпили и закусывали молча. Казаков, видя, что Богдашкин старательно отчищает коркой хлеба пятно на борте пиджака, спросил:

— Что случилось?

— Попало что-то, то ли соус, то ли масло.

— Отчистится, — покровительственно успокоил Казаков. — А если и нет, не беда, такую потерю компенсируем.

— А что, премии будут? К празднику оно бы неплохо, — заинтересовался Богдашкин, но, поразмыслив, сокрушенно заметил: — Да нет, нам, пожалуй, не светит.

— Это почему же? — удивленно спросил Четверня.

— У нашего брата снабженца всегда прорех много. Не одна, так другая.

Казаков в прежнем тоне проговорил:

— Ничего, все будет в норме. Только строй держи плотнее. Не отрывайся, это главное.

— Ну что вы, Петр Сергеевич! Я ведь понимаю. И всей душой… Только вот заботы да хлопоты заедают.

Шашлык, по мнению Казакова, был жестковат, а Михаил Яковлевич заявил, что такого он, пожалуй, вообще никогда не ел.

Четверня же, сноровисто обсасывая ребрышко, ухмыльнулся.

— Отсталый вы человек, Богдашкин. Это разве шашлык? Подожди, угостим мы тебя как-нибудь настоящим шашлыком. Я сам это устрою.

Казаков подтвердил:

— Степан в этом деле мастер непревзойденный.

Поговорив еще о том о сем, вновь вернулись к делам построечным.

— Бетонный завод в Тимкове, что нам передали, ты видел? — спросил Казаков Богдашкина.

— Ну как же! Был там. Завод что надо. Спасибо дорожникам, такое хозяйство удружили.

— Мы же «Химстрой», нам все должны помогать.

— Пойдет теперь бетон да раствор потоком. А то на всех планерках только про них и слышишь. — Проговорив это, Богдашкин поднялся из-за стола, чуть виновато посмотрел на Казакова и сказал: — Пойду позвоню. Беспокоюсь за вторую смену.

Казаков снисходительно улыбнулся, но одобрил:

— Сходи, сходи. Узнай, что и как.

Когда Богдашкин вышел, Казаков, наклонившись к Четверне, нетерпеливо, полушепотом спросил:

— Ну? Виделся?

— Виделся, Петр Сергеевич. Они могут взять хоть два, хоть три эшелона. Строительство в Межевом под стать «Химстрою», огромное. Знать, есть деньжонки у кооператоров.

— Очень хорошо, тогда слушай внимательно.

Казаков говорил тихо, глухо, его серые с белесой порошей глаза смотрели на Четверню пристально, испытующе. Тот слушал Казакова с пятнистым румянцем на щеках. Но порой сникал, и тогда мертвенная бледность покрывала его лицо. Это происходило каждый раз, когда он мысленно представлял себе, чем может кончиться все это. Однако уверенный тон Казакова успокаивал, а слова, цифры, расчеты наполняли сердце горячим, лихорадочным нетерпением. Казаков, заканчивая, предложил:

— Чтобы план не сорвался, в Тимкове нужен свой человек. Обязательно. Ускорь подбор.

— Есть у меня на примете. Вполне подходящий.

— Завтра давай приказ на подпись Данилину.

В конце зала показался Богдашкин. Казаков отодвинулся от Четверни и занялся шашлыком.

Несколько дней назад Казаков поручил Четверне связаться с дачным кооперативом в Межевом. Кооператоры искали цемент, а найти его было трудно, очень трудно. Один из знакомых Петра Сергеевича дал ему об этом знать. Четверне и поручалось выяснить, сколько цемента нужно кооператорам.

— Ну как там? — спросил Казаков, когда Богдашкин уселся за стол.

— Ничего, все в порядке.

Казаков, ковыряя спичкой в зубах, как бы между прочим произнес:

— Ты, Михаил Яковлевич, забрось-ка в эти дни Тимковскому заводу тонн двести — двести пятьдесят цемента. Портландского.

Богдашкин удивился:

— Им пока не съесть столько.

— Ничего, пережуют.

— Но, Петр Сергеевич, мы же центральную площадку подрежем. Она на мель сядет.

— Ничего, перебьется. У тебя же на подходе несколько составов.

— Так-то оно так. А как с Лебяжьим? Вы же знаете, какая директива. Быстров уже два раза справлялся, обеспечиваю ли я заявки Удальцова.

— Немного подбрось, чтобы шуму не было. А потом из текущего поступления дошлешь. Ты меня понял?

— Понять-то я понял, Петр Сергеевич, только не знаю…

— Без всяких «только». Смотри не подведи.

— Богдашкин еще никогда никого не подводил, — чуть приподнято проговорил Михаил Яковлевич. Выпитые рюмки уже давали себя чувствовать.

А вскоре Михаил Яковлевич захмелел окончательно. Он стал громко спорить с Четверней, не слушал ни его, ни Казакова, даже попытался запеть что-то фривольное. Решено было отправить его домой.

Проводив беспокойного компаньона до такси, Четверня облегченно вздохнул.

— Правильно, что вы не стали полностью вводить его в курс дела. Не созрел.

— Дозреет, — уверенно сказал Казаков.

Сидели Казаков и Четверня еще долго. Посетителей почти не осталось, а они все говорили и говорили.

Глава XIII. Любит или не любит?

Быстров давно собирался встретиться с Костей Зайкиным и поподробнее расспросить его о ребятах с «Октября», об их житье-бытье. Сегодня выдался свободный вечер, и Быстров, встретив Костю на участке, пригласил зайти.

Костя пришел умытый, переодетый, густо пахнущий «Шипром».

— Ты что так надушился? На свидание, что ли, собрался? — с улыбкой спросил Быстров.

— Как-никак приглашение в партком.

Костя шутил, но было заметно, что настроение у него неважное. Алексей пристально посмотрел на Костю. Он похудел, осунулся, веснушки на лице выступали явственнее, остренький носик облупился и, казалось, заострился еще больше. Даже знаменитый непокорный Костин вихор торчал сегодня не так вызывающе.

Но больше всего поразили Алексея глаза Кости. В них всегда было столько задора, неукротимой веселости и озорства, что люди, встречаясь с Костей, невольно улыбались. Там, на «Октябре», подруги постоянно трунили над Надей:

— И что ты в нем нашла, в этом Косте? Ни вару ни товару.

Другая тут же включалась в разговор:

— Не скажи. У него одни глаза за все в ответе. В них чертики так и прыгают.

Сейчас это были другие глаза — беспокойные, с затаенной болью. Это настолько не вязалось с характером Кости, что Быстров с тревогой спросил:

— Что-то ты не весел, Костя? Как Надя?

Костя взглянул на Быстрова и тут же отвел глаза:

— А почему вы о ней спрашиваете?

— Что-то ты не в себе. Может, что случилось?

— Ничего особенного, пустяки.

Но Алексей уже понял, что попал в точку. Встал, подошел к Косте, встряхнул его за плечи, грубовато, по-дружески предложил:

— Ты вот что, приятель, не куксись и не мудри. Давай начистоту, что у тебя стряслось? Выкладывай, не выпущу, пока не скажешь.

Он подошел к двери, открыл ее и попросил секретаря:

— Разговор у нас, судя по всему, предстоит длинный. Организуйте, пожалуйста, по стаканчику чайку, и чтоб нам пока не мешали.