Наследники

— Что же это вы, молодой человек? Кто вас учил таким вещам? И за кого вы нас принимаете? Я заказал Каменск, хочу рассказать товарищу Быстрову, какими делами вы здесь занимаетесь.

Костя ничего не понимал. Видя его недоумение, секретарь парткома встал из-за стола и, подойдя к шкафу, открыл дверцы. На полке стояла батарея бутылок.

— Ну, что вы на это скажете?

Вот теперь Костя понял. Понял, почему шнырял вчера по заводоуправлению Хомяков, о чем шептался с секретаршей директора, зачем днем уезжал с завода в гостиницу. Да, теперь Косте все было ясно. Он поблек, сжался, явственно представил себе, как возмутятся, узнав обо всем этом на «Химстрое», как Данилин, презрительно морщась, даст указание: «Отзовите этого… Зайкина из Новороссийска».

Секретарь парткома, увидя, как Костя переменился в лице, немного добрее, но все еще отчужденно заметил:

— Мы же договорились с вами, товарищ Зайкин. Ребята взялись помочь. А вы взятки суете. Как вам могло прийти такое в голову?

Костя уже оправился от первой неожиданности и обрел способность что-то говорить. Он объяснил, что ни сном ни духом не знает об этом, не имеет никакого отношения к бутылкам, рассказал о своем напарнике Хомякове… Чувствуя, что ему трудно убедить секретаря парткома, вдруг вспомнил: у того заказан разговор с Каменском. Это было как раз то, что нужно. Костя стал упрашивать секретаря парткома поторопить станцию.

Как только в трубке послышался голос Богдашкина, Костя стал так кричать, что секретарь парткома вынужден был подняться и плотнее закрыть дверь.

— Вы что, товарищ Богдашкин, с ума сошли? Преступные формы работы применяете? На кой черт подсунули мне этого Хомякова, да еще с целым винным погребом? Как приеду, официально этот вопрос поставлю. Безобразие! Черт знает что такое!.. — И, не вслушиваясь в объяснения Михаила Яковлевича, потребовал переключить его на Данилина.

Быстров, до которого Костя тоже в конце концов добрался, сообщил, что уже в курсе дела — ему звонил Богдашкин. Хомякову будет отправлена телеграмма.

— Гони его и шуруй сам, — несколько раз повторил Быстров.

Вечером, получив телеграмму, удивленный донельзя Хомяков допрашивал Костю:

— Что случилось? Ты в курсе или не в курсе? Почему меня отзывают?

— Что случилось, ты знаешь лучше меня. Сегодня же сматывайся. Вот и весь вопрос.

— Ах, значит, это ты подстроил? Скажи какой… От горшка два вершка, а так все обстряпал. Ну нет, ничего у тебя не выйдет из этого. Сейчас же пойду звонить Данилину. Да и что ты без меня тут сделаешь? Ведь погоришь, как швед под Полтавой.

— Звонить ты можешь, кому хочешь, но результат будет тот же. И потому мой тебе совет: держи направление на станцию…

Утром Хомяков, обругав Костю как только мог, отбыл в Каменск. А Зайкин носился из парткома в дирекцию, из дирекции в комитет комсомола, оттуда в цехи, ездил на карьеры. В кампании, развернувшейся за помощь «Химстрою», он был нужен всем, и это его радовало, окрыляло.

Об ударной неделе на цементном прослышали соседи. А у них тоже были долги перед «Химстроем». Затребовали Костю, заставили выступить и рассказать о стройке. И кажется, дело тоже начало сдвигаться с места.

Теперь работы, беготни Косте прибавилось, он буквально с ног валился от усталости, но не сдавался и поражал всех неуемной энергией.

…Через неделю на товарной станции Новороссийск-второй собрались активисты двух заводов. Яркие электрические фонари выхватывали из мрака молодые веселые лица, алые полотнища на коричневато-красных вагонах. Там белели краткие, но такие радующие сердце Кости Зайкина слова: «Новороссийск — „Химстрою“».

Вот ушел первый эшелон, через некоторое время двинулся еще один, а на вторых и третьих путях стояли еще цепочки таких же красновато-бурых вагонов.

Прямо со станции Костя послал в Каменск телеграмму.

Утром в комитет комсомола стройки вбежал Богдашкин и завопил еще с порога:

— Этот, как его… Зайкин. Молодец! — И, подняв кверху толстый указательный палец, патетически прочел: — «Каменск. „Химстрой“. Докладываю: первые пять эшелонов портландского цемента отправлены».

Костина телеграмма была первой ласточкой.

Скоро с его легкой руки такие же сообщения начали поступать и от других. Из Архангельска шли эшелоны с лесом, из Магнитогорска — с металлом, Гусь-Хрустальный слал стекло, Баку — рубероид и шифер. Снабженцы ликовали. Богдашкин намекал Снегову, что неплохо было бы подобрать еще группу ребят для поездки на другие заводы, которые все еще не поняли значимости «Химстроя».

Имя Кости Зайкина стало популярным на стройке. Рассказывали, что он в Новороссийске дошел до первого секретаря обкома партии, звонил от него министру и прочее. Одним словом, Костя и сам не знал, сколько у него, оказывается, смелости, находчивости и сметки. Он имел все основания быть довольным. С ним еще издали здоровались бригадиры, начальники участков, даже сам Данилин. Но настроение у Кости было далеко не веселым. Приехав с аэродрома в поселок, он сразу ринулся к своей тумбочке. Здесь лежали аккуратно сложенные газеты и журналы, полученные за время его отсутствия. Торопливо осмотрел стол, заглянул под подушку, перерыл стопку книг около кровати. Но поиски были тщетными. Улучив момент, Костя спросил Зарубина, не было ли писем. Виктор сочувственно посмотрел на приятеля и неохотно ответил:

— Нет, Костя, не было.

Итак, Надя не писала. Если в суматохе, в беготне по новороссийским заводам он немного забылся, с меньшей болью вспоминал их размолвку, то сейчас мысли о ней ожили с новой силой. Костина радость все гасла и гасла, как угасает костер под дождем.

Глава XI. Дела житейские

Лето выдалось мрачное, с частыми холодными дождями. Только в мае и июне солнце побаловало землю ласковым теплом, а потом стало появляться редко, нехотя, ненадолго проглядывая сквозь слезливые тяжелые тучи. Но это не могло сбить того напряженного ритма, который установился на площадке «Химстроя». По-прежнему неугомонно шумел огромный котлован главного корпуса, день и ночь рычали экскаваторы и самосвалы на литейке и кузнечном — там тоже до зимы надо было выйти из земли, поэтому работы велись днем и ночью.

Дождливая погода мало что изменила и в жизни обитателей Лебяжьего. Как всегда, поселок вечерами звенел весельем, песнями, в «Прометее» было тесно от любителей кино и танцев. И ночью так же то тут, то там вспыхивал приглушенный смешок, негромкий говор или томительная песня под гитару. А в шесть утра поселок оживал. Быстро, почти все сразу, бежали купаться. Правда, с озера бежали еще быстрее, наперегонки, чтобы согреться, у многих зуб на зуб не попадал, но все равно назавтра к озеру вновь тянулись вереницы ребят и девчат.

Осень подкрадывалась незаметно. Пожухли, пожелтели травы на откосах шоссе, ветер приносил в Лебяжье горьковато-пряные запахи от сжигаемой стерни и картофельной ботвы на соседних полях. Серело, теряло голубизну приветливое Лебяжье озеро. Свинцовым отливом поблескивали лужи в кюветах и в придорожных ложбинах, ветер все чаще кидался мелкими каплями дождя.

Наиболее заботливые прорабы и десятники уже ладили тепляки на своих участках, напоминали руководителям стройки о подготовке к электроподогреву бетона, жаловались на медленный ход работ по тепловым узлам и магистралям.

Быстрову нездоровилось. Врачи велели несколько дней отлежаться. Он сидел в комнате во временном деревянном здании, громко именуемом гостиницей, что было построено наспех около лесного мысочка, примыкающего к южной окраине строительной площадки. Здесь жили руководители стройки, многочисленные представители, приезжавшие с заводов, из учреждений, проектных институтов.

В дверь постучали. Вошла девушка в стеганой фуфайке и лихо сдвинутом набок берете. Это была Зина — посыльная из управления строительства.

— Просили срочно вручить. — И она подала Алексею аккуратно сложенный листок бумаги.