Мемуары Дьявола

Луицци воспользовался кратковременным одиночеством, чтобы поразмыслить о незавидном положении, в которое он умудрился попасть. Пришлось признать, что по собственной опрометчивости он сделал его весьма двусмысленным, и глупая привычка говорить все время: мои люди, мой экипаж, — привела к огромным трудностям. В самом деле, ведь экипаж не мог исчезнуть бесследно; в судорожных размышлениях о возможных путях к выходу из затруднительной ситуации, он вдруг подумал о раненом офицере — может, стоит довериться ему и найти таким образом какую-то поддержку. Если он молод, подумал Луицци, то не так уж трудно будет убедить его, что меня несправедливо упекли в сумасшедший дом, и он поможет мне добраться до Парижа. Чтобы укрепиться в своей нечаянной надежде, барон отдернул занавеску, но, не различив черт лица в полумраке, хотел было взять лампу, как вдруг заметил за приоткрытой дверью Жака, проронившего сквозь зубы:

— А вы любопытны, сударь.

Захваченный врасплох этим упреком, Луицци, не желая показывать своего смущения, с необдуманным легкомыслием ответил:

— Вы знаете, в местных гарнизонах у меня есть друзья; я испугался, не ранен ли один из них, и хотел удостовериться, что это не так.

— В таком случае вы могли бы спросить у нас его имя, — буркнул Жак.

— А вы его знаете?

— Да.

— И как его зовут?

— Скажите лучше, как зовут ваших друзей.

Барону пришлось перечислить наудачу несколько фамилий; крестьянин сухо отрезал:

— Нет, не он. — Затем Жак сухо добавил: — Мы ждем вас к ужину.

Луицци ничего не оставалось, как подчиниться. В его отсутствие накрыли длинный стол, занимавший середину помещения; отец семейства расположился на стуле во главе стола, остальные расселись по деревянным лавкам. Вместе с упоминавшимися уже членами семьи ужинали две служанки и трое работников. Все было готово к трапезе, состоявшей, собственно, из тарелки тушеной капусты и гречишных лепешек. Когда барон занял указанное ему место между папашей Брюно и его невесткой, напротив монахини, каждый пробормотал про себя Benedicte; [10] только Луицци не принял участия в благочестивом обряде, что вызвало общее молчаливое осуждение. Каждый по желанию наливал себе сидр из кувшинчиков, расставленных по всему столу. Только рядом с хозяином дома стояла бутылка вина, и Жак предложил по стаканчику отцу и сестре Анжелике, поспешившей отказаться.

— Пейте, сестричка, пейте, — настаивал Жак, — вам нужны силы для предстоящей бессонной ночи!

— Я привыкла бодрствовать рядом с больными, — ответила монашка, — и не умею пить вино. Лучше предложите барину — а то, должно быть, сидр не придется ему по вкусу.

Жак нахмурился, но, не решившись открыто высказать свое раздражение проявленной юной монахиней заботой, протянул бутылку Луицци; но барон также решительно отказался, сказав, что не хочет ни пить, ни есть. Помолчав, он добавил:

— Я просился только на ночлег; как только рассветет, я перестану вам докучать.

— Как вам будет угодно, сударь, — сказал Жак, — хочу только предупредить, что мы не можем предложить вам кровать на ночь…

— Нисколько на это не рассчитывал, — ответил барон. — С превеликим удовольствием побеседую до утра с сестрой Анжеликой, если, конечно, она мне позволит.

Монашка кивнула в знак согласия и впервые с начала ужина оторвала взгляд от барона, опустив глаза. Луицци рассматривал ее с нескрываемым интересом, но, не в силах припомнить, где он видел невинное и прекрасное личико сидевшей напротив девушки, вынужден был признать, что память опять подводит его.

Ужин подходил к концу в воцарившейся за столом полной тишине, на фоне тоскливых завываний бури, сотрясавшей двери и ставни. Общую встревоженность и смущение нарушила сестра Анжелика, обратившаяся к Жаку:

— В предписании доктора сказано, что нужно пропитать бинты и компресс как можно более холодной влагой, дабы успокоить болезненное раздражение. Было бы прекрасно, если бы в моем распоряжении имелась свежая вода.

— Жан, — распорядился хозяин, — принеси ведро воды из колодца.

Подручный выскочил во двор, а Луицци только сейчас заметил, что отсутствовал и тот работник, которому Жак приказал сбегать на почтовую станцию. Барон призадумался, предвидя новые неприятности, а Жак, поднявшись, крайне раздраженным голосом произнес:

— Ну, по последней — за здоровье раненого, и все, кому положено спать сегодня ночью, — на боковую!

Каждый налил себе, готовясь завершить трапезу по приглашению хозяина, как вдруг в проеме двери, оставленной подручным мальчишкой открытой, появился неясный силуэт и раздался насмешливый голос:

— Без меня пьете?

Все вскочили, а слепец вскрикнул, схватив лежавший на столе нож:

— Бертран! Бертран, старый прохвост!

Жак остановил отца; остальных обитателей дома, застывших на своих местах, казалось, охватил глубокий ужас. Марианна бросилась к своему мужу, но Жак, легонько отстранив ее, холодно проронил незваному гостю:

— Хочешь пить, приятель? Сидр для тебя всегда найдется.

— И винцо тоже есть, как я посмотрю, — сказал Бертран, подходя к столу и протянув руку к бутылке.

То был человек очень высокого роста с длинными, рыжими с проседью волосами, ниспадавшими на плечи, прикрытые козьей шкурой — обычным одеянием крестьян Нижнего Мена {345} и Бретани. Вооружение его состояло из довольно дорогой двустволки и охотничьего ножа с изысканным орнаментом на рукоятке и ножнах. Все смотрели друг на друга со страхом и тревогой, ожидая дальнейших событий; только Жак, положив руку на бутылку, за которой тянулся шуан, спокойно, но решительно отрезал:

— Не наглей. Бери, что дают.

— Как прикажешь, хозяин, — хмыкнул Бертран, не выказывая, впрочем, никакого раздражения.

Схватив кувшин с сидром, он залпом осушил его. Не успел он утереться рукавом, как со двора донесся неясный шум, а потом что-то загрохотало.

— Кто там? — спросил Жак.

— Это я, хозяин, — послышался голос Жана.

— Он принес холодную воду для раненого, — сказала сестра Анжелика, — пропустите мальчишку.

— Ага! — не предвещавшим ничего хорошего тоном произнес Бертран. — Значит, офицеришка здесь. Пропустите, — добавил он, — и смотрите хорошенько по сторонам!

Работник, вернувшись с ведром воды, поставил его в углу.

— Закрой дверь, — приказал ему хозяин дома.

Мальчик замялся.

— Оставь. Пусть будет открыта, — возразил Бертран, — так мои парни согреются хотя бы от вида огня в очаге.

Два человека с ружьями тут же заняли места по сторонам от порога, наполовину высунувшись наружу.

— Все на постах? — спросил предводитель шуанов.

— Да, — ответил один из часовых.

— Хорошо, — задумчиво пробормотал Бертран, подойдя к двери и пристально всматриваясь в темноту.

Жак не спускал с него глаз, в то время как Марианна следила за малейшими движениями мужа.

— Ну, — Жак обратился к Бертрану, — ты скажешь мне наконец, зачем пришел?

Бертран молча прошел к очагу и неторопливо расположился у огня; Жак знаком приказал жене, сыну и батракам отойти в глубину помещения, а сам сел рядом с отцом, напротив шуана. Монахиня и Луицци тоже подошли к огню и встали между шуаном и крестьянином; казалось, они взяли на себя роль незаинтересованных посредников, ищущих примирения сторон в грядущих непростых переговорах. Бертран, опустив голову, поигрывал перевязью, на которой носил ружье, и как будто не осмеливался заговорить. В наступившей тишине ясно различался только молодецкий посвист бури, пытавшейся новым приступом расшатать дом.

— Я жду, — помолчав, напомнил Жак.

— Ты приютил у себя раненого офицера линейных войск, — резко бросил ему Бертран, словно обрадовавшись, что его наконец спросили.

— Ну?

— Отдай его нам.

— Он же умирает! — воскликнула сестра Анжелика. — Это означало бы добить его!

— Даже если бы он чувствовал себя не хуже меня самого, ты не получил бы его, — с достоинством возразил Жак.